Ложные надежды (СИ) - "Нельма" - Страница 32

А потом просыпаюсь под утро и, задыхаясь, стою у настежь распахнутого окна, судорожно выхватывая ночной воздух. И повторяю, повторяю про себя наставление Бродского, даже сквозь гулко колотящееся сердце различая, как там, на кухне, с тихим щелчком проваливаются под подушечками вечно прохладных пальцев клавиши.

Три коротких — три длинных — три коротких.

Мне страшно думать, что до апреля ещё, — всего, — пара недель. И скоро я буду засыпать и просыпаться под звук разбивающихся о карниз капель, а снег под ногами снова растает и потечёт по улицам грязными ручейками, и каждый раз, когда заклевавший носом водитель резко затормозит и шины его машины громко взвизгнут от приложенных усилий, на меня накатит невыносимая тревога, из-за которой придётся обхватывать себя за плечи и делать вдох за вдохом.

Три коротких — три длинных — три коротких.

Меня трясёт от страха и холода, но подняться не получается, потому что ноги оплетают извилистые и длинные корни, торчащие прямо из земли. Ярко-алого цвета, они намертво впиваются в мои лодыжки и медленно прорастают под бледную кожу. Всё, что выходит сделать, — лишь повернуть голову вбок и прислониться щекой к мягкому и влажному мху, рвано выдохнуть, закусить губу, чтобы не заскулить от боли. Густая чаща леса расплывается и размазывается перед глазами, превращаясь в огромные тёмные пятна. Зелёный, серый и коричневый. Живое, умирающее и разложившееся.

Запах у хвои тяжёлый, терпкий, но согревающий. И мне становится не хорошо, но нормально. Словно тело больше не собирается умирать. Словно мысли о смерти уже не пугают меня так, как прежде.

И просыпаюсь я с этим навязчивым запахом, которого неожиданно так много, что во рту слегка горчит. Подушка подо мной мокрая, и пальцами удивлённо провожу по лицу, потом трогаю чуть спутавшиеся на затылке волосы, — нет, не плакала, просто вспотела во сне. Одеяло перекрутилось вокруг ног и мне приходится присесть и раскрутить его, чтобы всё же выбраться из кровати.

Анализировать что-то нет сил. И так знаю: нервы уже на пределе. На меня свалилось слишком много, чтобы выдержать такой темп и не дать сбой в самый неподходящий момент.

Например, сегодня, в три дня ровно. Когда мне нужно будет вставить одну маленькую флешку в свой рабочий ноутбук и запустить ту самую программу.

Я целенаправленно иду именно к Зайцеву, даже не глядя на время, наверняка застрявшее где-то в интервале между трёх и пяти часами утра. Хотя бы в этом моё тело пока ещё придерживается постоянства.

— Мне не положено никаких дополнительных инструкций? — спрашиваю прямо с порога и чуть сникаю голосом к концу предложения, сразу заметив перемены.

Кирилл ничего не печатает. Видимо, давно, потому что его очков нигде не видно. Просто сидит, подпирая рукой подбородок и смотрит в пустую стену. Задумчиво, напряжённо. Болезненно. Не как человек с огромным могуществом, привыкший получать своё любым путём и брать от жизни больше, чем причитается, а как ребёнок, лишённый детства и слишком рано и чётко осознавший, что надежды нужны лишь для того, чтобы разбиваться в пыль при столкновении с реальностью.

Мне больно видеть его таким. И обычный-то раздражающе нахальный Зайцев отбрасывает меня на десять лет назад эффективнее любой машины времени, а сейчас я настолько отчётливо чувствую под собой продавленный бабушкин диван и слышу скрип раскладушки, что по телу пробегают мурашки.

— Глеб скоро придёт, — отзывается он и поднимается с места, в один шаг оказываясь у плиты.

За тем, как он варит кофе в турке я наблюдаю без особенного интереса. Просто механически слежу взглядом за отточенными движениями обтянутых чёрной водолазкой рук и тем, как длинные пальцы ловко управляются со всеми банками — крышками — ложками, а потом ныряют вглубь сахарницы и достают два кубика рафинада. Именно в этот момент я ловлю себя с поличным и резко отворачиваюсь, мысленно отвесив себе смачную оплеуху.

Что же ты делаешь, Маша.

Он ставит кружку на стол аккурат посередине между нашими местами. Медленно. Вдумчиво. Не случайно. Теперь уже точно — нет.

Я хочу задохнуться от кофейного аромата, так бесцеремонно ворвавшегося в моё пространство. Хочу посильнее оттолкнуть человека, влезшего в мою жизнь ещё более нагло и словно действительно не испытывающего ни капли сожаления из-за того, что лишил меня сестры. Ещё тогда, десять лет назад, задолго до её смерти.

Но мы замираем оба. Он — сбоку от меня, опасно возвышается исполинской статуей и как будто даже не дышит. Я — набираю полные лёгкие пьянящего кислорода, чтобы наконец уверенно послать его нахер, но сдуваюсь как выпущенный из рук шарик, чувствуя прикосновение.

Его пальцы зарываются в мои волосы и аккуратно перебирают прядь за прядью, а я не могу отстраниться или спросить, что он делает. Не могу совладать со своими мышцами, заледеневшими и ноющими от разрывающих их изнутри кристаллов льда, не могу пошевелить губами, онемевшими и дрожащими, не могу сдержать дикую злобу, которая разрастается, закручивается внутри и рвётся наружу разрушительным смерчем, желающим разорвать нас обоих в мелкие клочья.

Он опускает что-то на стол, на мгновение касается пальцами тыльной стороны моей ладони, мёртвой хваткой вцепившейся в мышку. Пёрышко. Маленькое, светлое, с коричнево-рыжим пятном. Наверняка вылезло из подушки, пока я крутилась во сне.

— Пойду собираться, — отмираю я только в тот момент, когда он возвращается на своё место. Просто потому что нет сил и дальше смотреть на эту равнодушную, лишённую эмоций маску и гадать, кроется ли под ней хоть что-то человеческое.

Мне не интересно. У меня давно уже своё скучное, размеренное существование, в котором нет места призракам прошлого.

Только нет оправдания, почему на языке я снова чувствую кислый вишнёвый привкус вперемешку с коньячной горечью.

***

Глеб обещал, что будет ждать в первом переулке от здания нашей компании. Весь продуманный, идеально отточенный план заключался в том, что в три часа ровно я запускаю программу, и при любых проблемах немедленно сбегаю. Только поверить в то, что при тревоге службы безопасности меня свободно выпустят из офиса, никак не получалось.

Я стараюсь не выделяться. Заваливаю рабочий стол папками с документами, завариваю себе кофе, к которому за несколько часов так и не нахожу сил прикоснуться. Живот сдавливает болезненными спазмами страха, тревога проходится по телу ударами раскалённого ремня и посыпает свежие раны снегом, и мне приходится намного чаще обычного бегать в туалет, чтобы холодной водой смыть с лица выступившие капельки пота и полюбоваться своей нездоровой бледностью.

По всему отделу торчат пожухлые бутоны красных роз, преподнесенных нам ещё на восьмое марта и теперь свято хранимых как тотем для преклонения перед щедростью начальства. К удивлению Никеевой, я свои тоже храню: пурпурная коробка, из которой торчит ранее шикарный букет, удачно прикрывает от чужих глаз тот самый разъём на ноутбуке, из которого ближайшие недели две должна будет выпирать маленькая полоска выданной мне флешки.

Телефонная трель вплетается в монотонный бубнёж переговаривающихся бухгалтеров, шуршат перебираемые наманикюренными пальчиками листы, клацают клавиши и тихо сопит над головой кондиционер. Звуки, звуки, звуки заполняют сознание и ритмично отсчитывают минуты до злополучного часа, никак не желающего наступать и изводящего меня неопределённостью.

— Маш, может сходишь с нами? — Вика тормошит меня за плечо и удивлённо приподнятыми вверх бровями показывает, что это отнюдь не первый вопрос, который прозвучал от неё прежде, чем я вынырнула из-под мутной толщи собственных страхов в окружающую действительность.

— Нет, я не хочу есть, — по тому, как она закатывает глаза, у меня получается примерно прикинуть будущее количество уговоров присоединиться к коллективу — раз, и не бросать её одну в тех местах, где слишком вероятна встреча с нашим обворожительным директором — два.

Илья Сергеевич и так слишком часто стал наведываться то на общую кухню, куда обычно отправлял своего секретаря, то лично приходить в финансовый отдел за какими-нибудь ерундовыми бумагами, и после третьего подобного случая это начало казаться странным даже с учётом того, что кабинет его находился на одном с нами этаже.