Здравствуй, Никто - Догерти Берли - Страница 15
- Предыдущая
- 15/37
- Следующая
Я страшно промучилась несколько дней после той скачки, которую сама же и устроила. В первую очередь, от стыда. Я не могла поверить, что я оказалась способна на такое. Меня, наверное, какой-то безумный бес обуял. И как мне теперь, после того, что случилось у Джил, говорить с Крисом? Я не звоню ему и к телефону не подхожу. Он, конечно, ужасно мучается из-за этого, закрылся у себя в комнате, ни с кем не разговаривает, переживает, сходит с ума. Хотела бы я позвонить ему и сказать: Крис, милый, пожалуйста, успокойся, я что-нибудь придумаю, все решу сама, главное — не беспокойся, но я даже этого сделать не могу. Маме я сказала, что не хочу с ним разговаривать. Она, наверное, решила, что мы поссорились, то-то, наверное, рада. Ее аргумент: ты еще не доросла до серьезных отношений. Но, ей-богу, разве у нас «серьезные отношения»? Когда мы вместе, мы всегда улыбаемся, смеемся, дурачимся. По крайней мере, раньше все было именно так.
За обедом я опять отказалась есть. Я уже неделю так поступаю, почти любая еда мне стала противна. Но когда я сегодня вновь отодвинула тарелку, мать на меня так зловеще посмотрела, что у меня внутри все обмерло, такой это был страшный взгляд. Ни слова не сказав, она передала мою тарелку Робби. После обеда Робби с отцом поехали в город покупать кроссовки. Оба они были страшно недовольны и не переставали ворчать, что им просто обидно тратить субботний день на такую ерунду. Но вообще-то они прекрасно ладят между собой, просто с полуслова друг друга понимают, так что я была уверена, что они прекрасно проведут время. Меня лишь пугала перспектива остаться с матерью наедине.
Как только они ушли, я убежала к себе. Мать спокойно поднялась за мной следом, вошла без предупреждения и встала, руки в карманах, молча глядя на меня, будто я у нее что-то украла. Вот и настал момент для разговора, не знаю, подходящий ли, но это уже неважно, поняла я. Я тупо рылась в школьной сумке, словно думала найти там нужные слова, выудить их и расставить в логической последовательности.
— Я хочу знать, что происходит. — Мать стояла, как скала.
Я посмотрела в окно, на улице начинал накрапывать дождичек. Я чувствовала, как по моему лицу разливается краска, от шеи до ушей.
— Я готовлю доклад, — пробормотала я. — Миссис Клэнси велела мне начать предварительную работу дома.
— Мне наплевать на миссис Клэнси. — Мать закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, сложив руки на груди. Она тяжело дышала, челюсти шевелились, словно ей хотелось сплюнуть, а плевательницы рядом не было. Крис улыбался мне с фотографии на тумбочке. Снимок был немножко не в фокусе.
— Что происходит, Элен?
Свет резал мне глаза. Голос матери звучал неспокойно, с каким-то надрывом. Я пыталась найти хоть какие-то слова, но в голову ничего не приходило.
— Ты не догадываешься? — Кажется, я грызла ногти не помню; помню только, как мать наклонилась и шлепнула меня по руке, как в детстве. Я снова чувствовала себя маленькой беспомощной девочкой.
— Я-то догадываюсь, — она снова прислонилась спиной к двери, закрыв глаза и тяжело дыша, словно выброшенная на берег рыба. — Я, конечно, хотела бы, чтобы ты сама мне сказала, но я догадываюсь.
Каркающий звук, доносившийся из ее горла, совсем не был похож на ее голос.
— Сколько раз вы, черт возьми, этим занимались?
Трудно было выдумать более дурацкий, бессмысленный вопрос, и я с полным правом возмутилась.
— Какое это имеет значение! — закричала я на нее, но мне тут же стало стыдно. Она была расстроена, и не ее тут вина. То есть совсем не ее.
— А вот имеет. Для меня это, черт возьми, имеет значение!
Я видела капли слюны в уголках ее губ, она вытирала ее обратной стороной ладони, но слюна снова и снова выбрызгивалась изо рта. Странно, но мне было легче, когда я концентрировалась на рассматривании ее лица, это помогало мне сохранять хладнокровие, несмотря на ее резкие слова и срывающиеся крики. Я никогда раньше не замечала ямку у нее на шее, не замечала, что кожа у нее вся в пупырышках, как у курицы. Ей, должно быть, и в самом деле было погано, мне стало ее по-настоящему жаль.
Я рассказала ей все: это случилось лишь раз, да, прямо здесь, в этой комнате, на этой кровати. По ее виду казалось, что это и есть самая скверная штука во всей истории. Она то складывала руки на груди, то засовывала их в карманы, то снова вынимала. И еще она расчесывала кожу возле локтя, как будто у ней там зудело.
— Неужели элементарные благопристойности для тебя ничего не значат? Ну почему ты такая дурочка? Чему я только тебя учила?
Мне казалось, что я говорю с иностранцем, потому что ее фразы звучали как-то неестественно.
— Мы вообще ни о чем не думали.
Так и не найдя места для рук, она теперь без остановки махала ими. Мне хотелось схватить и остановить их.
— Так вышло.
Фотография Криса на тумбочке казалась расплывчатым пятном, я не могла даже разглядеть черт его лица.
Мать еще раз всхлипнула, совсем как девочка, и вдруг протянула ко мне руки, и я подалась к ней навстречу, ничего не понимая, и она прижала меня к груди, как будто я снова стала шестилетним ребенком.
— Что же нам с тобою делать, дочка? — прошептала она.
В понедельник с утра мать отвела меня к доктору. В приемной повсюду валялись брошюрки типа «Нежелательной беременности можно избежать». Стыдно признаться, раньше я никогда не обращала на них внимания.
Доктор, который меня осмотрел, был настоящим профессионалом, сразу видно. Он сказал матери, что я на двенадцатой неделе, что у меня впавший живот и что я очень истощена. Он так сухо об этом говорил, что мне даже страшно стало. Он словно приговор объявил: «Завтра вас повесят». Я помню свой голос, тонкий срывающийся голосок, произносящий: «Я не хочу ребенка». Не мой это был голос, и не мои слова. Помню, как мать со сжатыми губами выслушала объяснение доктора, что беременность может быть прервана только до наступления шестнадцатой недели. «В противном случае возникает риск серьезной травмы». Слезы стекали по моим щекам, колкие, как иголки. От его слов становилось больно. Ведь внутри меня был мой ребенок.
Весь день я сижу, закрывшись в комнате, и пишу тебе это письмо. Не хочу ни с кем разговаривать. Я больше никому ничего не должна объяснять. Мама решит, что мне делать. Телефон не смолкает, трубку всегда берет она. Я то засыпаю, то просыпаюсь, может быть, уже несколько дней прошло? Одно я знаю наверняка — то, что ты все еще во мне. Становится темнее, я слышу, как по стеклу барабанит дождь. Я доверяю дождю, он убаюкивает, успокаивает. Сумерки укутывают меня, словно теплое одеяло, и это тоже очень приятно. Робби на цыпочках прокрался к себе в комнату, что на него не похоже, он всегда ведет себя шумно, но сейчас ему, наверное, сказали, чтобы он не шумел, потому что я плохо себя чувствую. Я засыпаю.
Проснулась я оттого, что дверь скрипнула. В дверях, в раме яркого света, падающего из коридора, стояла мать. Свет резал мне глаза. Я вся окоченела, пока спала. По шороху одежды я поняла, что мать подошла и опустилась у кровати на колени.
— Ты прямо как куколка, — шепнула она. Я отвернулась к стенке, горло будто огнем жгло.
— Никто ничего не узнает — ни папочка, ни кто-нибудь другой.
Она не называла так отца лет семь или восемь, подумала я. Между тем мать рассказывала мне, что доктор уже все устроил, что все можно будет сделать до конца недели. Я слушала ее шепот и чувствовала, как все во мне сжимается.
— Ты ведь хочешь побыстрее забыть всю эту историю, правда? — Чтобы не застонать, я поднесла ко рту тыльную сторону ладони и впилась в нее зубами. Жгло уже не только горло, но и глаза.
— Ты ведь умная девочка, Элен? Теперь я уже кусала пальцы.
— Подумай о будущем. Ведь это твое будущее. Не позволяй отобрать его у себя. — Я затрясла головой, глаза переполнились слезами. Будущее — темный глубокий колодец. Когда я всматриваюсь в него, мне становится страшно. Мать погладила меня по волосам.
- Предыдущая
- 15/37
- Следующая
