Gerechtigkeit (СИ) - Гробокоп Александер - Страница 2

<p>

Обведя глазами сад, небольшой, но пышный, затейливо разлинованный хитросплетением прогулочных аллей и дорожек, она находит отца сразу же, хоть занимаемая им скамейка и расположена в дальнем уголку, полускрытая кустом сирени. Чуть дальше за его спиной на газоне находится стройная рощица чинно подстриженных туй, за которой не видно высокого забора из сплошных бетонных плит, присыпанного сверху стеклянными осколками во избежание посягательств со стороны особо безрассудных пациентов. Луиза натыкается на оловянный блеск полуприкрытых отцовых глаз, вперивается собственным взглядом в рощицу, склоняясь, чтобы приобнять его за шею, и произносит: «Привет, пап», — тоном восторженно-веселым, каким не разговаривает больше нигде, ей и выжимать его из себя неудобно, так как голос для этого требуется на тон выше, чем ее собственный. Однако же тон, как и осанка, и шерстяное монашеское платье до самой шеи под строгим черным пальто, и неизменные яблоки сорта голден в розовом пакете, тщательно перерытом бдительным санитаром из приемной в поисках опасных для местного благосостояния предметов — все это является неотъемлемой частью давно установленного ритуала, и свою мессу она служит бессознательно, с таким же тщанием, как сестра Беннетт, которая удовлетворенно удаляется теперь на почтительное расстояние, не желая мешать общению уважаемой гостьи с дражайшим папашей. Луиза размещает пакет с яблоками между ними, чтобы не садиться вплотную, затем опускается на скамейку и все-таки посматривает на него вскользь, из-под прикрытия своих волос, потому что смотреть прямо не может до сих пор, пусть даже единственной его реакцией на ее присутствие служит едва заметное увеличение темпа челюстных поршней.</p>

<p>

Напряженно изучая искоса родные черты, изъеденные и затертые терапией до жуткого подобия орде телезомби из комнаты отдыха, она мысленно предполагает, что это усреднение, должно быть, выражает торжество антипсихотиков над психикой — то есть степень замещения всякой отдельной личности общей личностью нейролептиков, и в этом случае вполне вероятно, что разум у их адептов так же един, как это бывает с некоторыми насекомыми, пчелами, например, или муравьями, а следовательно, нужда в речи отпадает за ненадобностью, всецело заменяясь курением, лишь пародирующим этот глупый атавизм.</p>

<p>

За прошедший месяц отец ее не поседел, не полысел, не похудел, не побледнел, и вообще, кажется, с места не сдвинулся; наиболее узнаваемым в его небритом восковом лице остался нос, не менее медвежий, чем ее собственный, и уши, такие же демонические, как у нее. Трясущиеся руки его сложены на коленях и пребывают там в движении столь же непрерывном и бессмысленном, как челюсти, словно он непрерывно оглаживает обеими ладонями какой-то маленький стеклянный шарик, скрытый так надежно, что его совсем не видать. Жестом одновременно резким и опасливым она сует отцу под нос яблоко, выпростав его из пакета, причем пакет ужасающе шуршит, и Луиза не может преодолеть тревоги, которую этот звук внутри нее будит, не потому, что раздражает ее саму, а потому, что шуршание, как и все прочие шумы и признаки посторонней жизни поблизости от себя, не выносил папаша — прежде, когда имел еще собственную личность, всецело упоенную своей отдельностью.</p>

<p>

На эту хрупкую, зыбкую, ранимую отдельность посягало что ни попадя, поэтому при жизни он не выносил ничего: когда шуршат, когда ерзают, когда смеются, кашляют, говорят, ходят, спят, стоят, сидят, дышат, слушают, не слушают, смотрят, думают, шелестят платьем или страницами книги, ручкой по бумаге или расческой по волосам, плещут супом в кастрюле или водой в ванне, скрипят паркетом или пружинами кровати.</p>

<p>

Отдельно и превыше всего он не выносил подвижности, особенно подвижности собеседника в диалоге, любой намек на нее он расценивал как глупость, рассеянность, баловство, несерьезность, а самым лучшим качеством, доступным человеческой натуре, он считал именно серьезность, и, следуя этой логике, легко было прийти к выводу, что человек тем серьезней, чем меньше он шевелится — соответственно, квинтэссенцией серьезности и всякой другой добродетели является не что иное, как труп. В трезвом виде он проповедовал труп по большей части словесно, путем бесконечных ремарок, наставлений, упреков и ругательств, и лишь изредка снисходил до демонстрации трупного искусства на собственном примере, в основном в делах, в беседах с подрядчиками, субподрядчиками, клиентами и партнерами. Напиваясь, нередко впадал в беспричинное буйство, а тогда начинал насаждать труп физически, с решимостью непреклонной и неразборчивой, не удосуживаясь даже изобретать для этого достойные поводы, и преуспевал притом куда быстрей и эффективней, чем при помощи слов. Особенно заметно это стало в случае матери, у которой в один прекрасный день получилось наконец овладеть наукой трупа во всем ее великолепии, после очередного пинка в голову, хотя сил на это ему потребовалось немало, так что он даже устал и запыхался и сразу после этого пинка в изнеможении сел на стул, бессмысленно осматривая пьяными глазами неподвижное тело жены. Утихла, крыса блядская, с удовлетворением отметил он в конце концов, когда отдышался.</p>

<p>

Отец не сразу замечает протянутое ему яблоко, а заметив, покачивает головой с тупой безмятежностью скотины. Это не удивляет Луизу, которая до конца своих дней будет хранить память о том, что он терпеть не может яблоки, и потому она только слегка усмехается, а потом сама открывает рот и с хрустом впивается своими острыми гиеньими клыками в сладкую мякоть.</p>

<p>

— М-м, — жуя, живо начинает она. — Все думаю, как тебе здесь, наверное, нравится. Все вокруг такие серьезные. Прямо все один в одного, да? Совсем как ты.</p>

<p>

Сбоку непонятно, глядит ли он на нее или просто в общем направлении, откуда доносится ее голос, а может быть, он пытается повернуть к ней всю голову, но на это ему не хватает мощности в шее. Луиза намеренно громко чавкает, давясь соком, и внимательно осматривает свое яблоко после каждого откушенного куска, будто ищет в нем какие-то дефекты, а на самом деле просто для того, чтобы занять взгляд.</p>

<p>

— Ах, папа, по правде сказать, дела идут просто замечательно. Мои, конечно, а не твои. У тебя-то и дел как таковых уже не осталось — какое там, последний участок вот давеча с Хантером отписали. Королевскому лесничеству, если что, а не другому такому же выродку, который там из леса поле сделает, вроде тебя. И ведь не убыло, веришь. Хантер вернется — лошадку еще купим, все вчетвером кататься будем. И с галереями дела в гору. Затея все же совсем не такая провальная, как ты думал. Так что не переживай ни о чем, если вдруг что. Стабильность вне опасности. Ты, главное, спи побольше, ешь, лекарства пей, смотри фигурное катание — оно у них, правда, без звука, но зато экран какой замечательный, верно? — да кури знай почаще, не забывай, а то ведь и вовсе не помрешь никогда, если не курить. Доктор Этингер тебя хвалит, между прочим, говорит — примерное поведение, но это, конечно, совсем неудивительно. Ведь оно у тебя всегда было примерным. От рождения. Ты же у меня вообще самый примерный человек на свете, да?</p>

<p>