Голос разума. Философия объективизма. Эссе - Рэнд Айн - Страница 4

Аристотель стал первым, кто обобщил факты тождественности и изменчивости, таким образом найдя решение древней дихотомии. Точнее, он заложил основу и определил метод, по которому решение может быть найдено. Необходимо закрыть глаза на все его работы, чтобы вновь увидеть эту дихотомию. Даже после эпохи Возрождения она все еще в разных формах держится на плаву и всегда целится в понятие тождественности, сомнительными способами пытаясь продемонстрировать обманчивость, ограниченность и бессилие разума.

Понадобилось несколько веков неверного толкования работ Аристотеля, чтобы сделать из него «соломенное чучело», объявить его недееспособным и тем самым выпустить сильнейший поток иррациональности, который сбивает с ног современную философию и несет нас обратно – к досократикам, в прошлое западной цивилизации, в доисторические болота Востока через экзистенциализм и дзен-буддизм.

Сегодня Аристотель – забытый философ. Вокруг шатается прилизанная молодежь, бубнящая изношенные софизмы V в. до н. э. о том, что человек ничего не знает, в то время как их небритые товарищи говорят о познании на уровне инстинктов.

Именно в этом контексте необходимо оценить значимость необычной книги Джона Германа Рэндалла под названием «Аристотель» (Aristotle).

Спешу заметить, что все написанное выше – исключительно мои замечания, а не мистера Рэндалла. Он не презирает современную философию так, как она того заслуживает: кажется, он даже разделяет некоторые из ее ошибок. Тема его книги – актуальность и важность Аристотеля по отношению к философским вопросам нашей эпохи. Книга выступает попыткой снова вынести на свет учения Аристотеля, достать их из хаоса неверных толкований средневековых мистиков и современных платоников.

«Несомненно, – пишет он, – [Аристотеля] можно назвать самым страстным умом в истории: его свет проливается на каждой странице, почти в каждой строчке. Его трактаты с неразборчивыми записями отражают не холодную мысль, а страстные поиски хладнокровной истины. Для него не существует “середины”, умеренности в интеллектуальном совершенстве. “Теоретическая жизнь” для него не просто тихое, спокойное и лишенное эмоций созерцание, но горящая и чрезмерная, без границ и рамок жизнь νου^~ς’а[7], теории, интеллекта».

Профессор Рэндалл указывает, что первые ученые Нового времени отвергали Аристотеля в знак протеста против его религиозных толкователей, однако ранние научные открытия, по сути, обладали непризнанной аристотелевской основой и воплощали то, что подразумевалось учениями древнегреческого философа.

Указав на эпистемологический хаос современной философии как на следствие механистической философии природы И. Ньютона, Рэндалл пишет: «Любопытно наблюдать, как благодаря возможностям XVII в. возродить теории Аристотеля мы, вероятно, спасли несколько веков от неразберихи и ошибок… Там, где мы лишь строим догадки, Аристотель предельно ясен, убедителен и плодотворен. Подобная характеристика верна по отношению ко многим его аналитическим результатам: его учению о целесообразности природы и всего мирового процесса (телеологии); его взгляду на необходимость не как на простую и механическую, а как на гипотетическую; его понятия бесконечности как потенциального, а не актуального; его утверждения о конечности Вселенной; его учения о движении; его понимания времени не как абсолюта, а как величины, то есть системы, фиксирующей изменения; его представления о пространстве как о системе мест, занимаемых телами. Аристотель был прав во многих вопросах, в то время как последователи И. Ньютона в XIX в. ошибались».

Возражая «бесструктурному миру Д. Юма, в котором “за чем угодно может последовать что угодно”», профессор Рэндалл пишет: «Взгляду, которого придерживались мегарики, Аристотель отвечает жестким отрицанием. Нет ничего, что может стать чем-то, кроме себя самого. Вещь может стать только тем, что дано ей особой силой, только тем, чем она уже есть, в каком-то смысле, потенциально. Любой предмет надо понимать как особую сущность особой силы; в то время как становление можно понимать только как действие, обновление, деятельность сил субъекта или их носителя».

В современной философии крайне редко можно встретить ясное и выразительное изложение аристотелевской системы с точки зрения ее основополагающих принципов (чего не скажешь о бессмысленных мелочах, в которых копошатся сегодняшние якобы мыслители), и этой характеристики достаточно, чтобы говорить о важности книги профессора Рэндалла, несмотря на ее недостатки.

Недостатков, к сожалению, много. Автор описывает свою книгу как «сделанное философом очертание Аристотеля». Поскольку в работах Аристотеля присутствует много противоречивых элементов и неясных пассажей (которые нередко поднимают вопрос об их принадлежности древнегреческому мыслителю), именно в силах философа (в разумных пределах) определить, какие нити сильно разорванной ткани можно представить как «аристотелевские». Однако нет ничего бесконечного и неопределенного, включая самого Аристотеля. А пока профессор Рэндалл пытается отделить свое представление от своего же толкования, что не всегда приводит к успеху. Одни его трактовки сомнительны, а другие выходят далеко за границы допустимого.

Например, он объясняет подход Аристотеля к знанию так: «Обладать знанием для него – очевидный факт… Он видит сущность проблемы в вопросе: “В каком мире возможно знание?” Что факт наличия знания говорит о нашем мире?» Это форма «предшествующей уверенности сознания» – утверждения, что человек может сначала обрести знание, а затем выяснить содержание этого знания, таким образом превращая мир в производную сознания; это картезианский подход, который Аристотель себе и вообразить не мог и который упорно опровергает сам профессор Рэндалл на протяжении всей книги.

У большинства недостатков книги один источник – неспособность или нежелание автора порвать с современными предпосылками, методами и терминологией. Проницательность, с которой он рассматривает идеи Аристотеля, исчезает при его попытках поставить знак равенства между Аристотелем и современными тенденциями. Так профессор Рэндалл заявляет: «В современных понятиях Аристотель может рассматриваться как бихевиорист, операционалист и контекстуалист» (а далее в тексте как «функционалист» и «релятивист»). Данные понятия настолько необоснованны и обобщены, что вообще теряют какое-либо значение.

У этих понятий нет точного определения, и они используются в современном философском языке как «мобильные», то есть передающие ассоциации, но ничего не обозначающие. Однако даже их общепринятые коннотации настолько антиаристотелевские, что заставляют человека задаться вопросом, кому мистер Рэндалл пытается что-то объяснить – современникам или Аристотелю. В книге есть несколько параграфов, говорящих в пользу обоих предположений.

С одной стороны, профессор Рэндалл пишет: «То, что мы можем знать вещи такими, какие они есть, что такое знание возможно, – это факт, который Аристотель стремится объяснить и не пытается, в отличие от Канта и его последователей, отрицать или отделаться от него». И вот: «Несомненно, любое толкование факта “знания”, будь оно кантианским, гегельянским, позитивистским, прагматистским или любым другим, кажется плодотворным, последовательным и лишенным пробоин, нерешаемых проблем и бессмысленных вопросов, только когда оно исходит из аристотелевского подхода и развивает его дальше… только в той мере, в какой оно построено на основе философии Аристотеля». (Хотя можно спросить: что останется от И. Канта, Г.В.Ф. Гегеля, Дж. Дьюи и позитивистов, если с них сорвать их не-аристотелевские элементы.)

С другой стороны, профессор Рэндалл, кажется, превращает Аристотеля в зыбкое сочетание лингвистического аналитика и гераклитовского диалектика, как если бы язык и реальность могли восприниматься как два отдельных, ничем не соединенных измерения. Подобная позиция видна в следующих высказываниях: «Когда [Аристотель] продолжает изучать, что такое существование… он приходит к формулировке двух наборов различий: первый соответствует пониманию любой “вещи”, или ousia, как предмета обсуждения, а другой – как результата становления, как действие или деятельность сил и в итоге как саму деятельность, то есть активность».