Ученики, учителя (СИ) - Коллектив авторов - Страница 21

Митос пожал плечами. Его палка была сломана пополам.

— Значит, стоит дождаться, пока твой ученик снесет мне голову шлегером?

— Бывший ученик. Он очень хорош, Митос. Лучший из всех, кого я когда-либо учил, — Маклауд закусил губу. — Я собираюсь сказать ему, кто ты.

— Ты спятил?!

— Я не могу позволить вам убить друг друга, — произнес Маклауд тихо, — я уверен, если ему сказать, то он…

— Он что? Упадет мне в ноги и начнет молиться? Я говорю тебе, имя «Митос» как красная тряпочка для быка. Только упомяни его, и он попытается поднять меня на рога.

— Я этого не сделал, Ричи тоже. Он мой ученик, Митос. Я ему доверяю.

Митос взглянул на Маклауда. Его нижняя губа была упрямо выпячена вперед, глаза широко раскрыты. Взгляд невинный и вопрошающий.

— Ты похож на цыганского мула.

— Я доверяю ему, — повторил Мак, — как он мог так измениться?

— Я спрошу его сегодня ночью в катакомбах.

Маклауд похолодел:

— По крайней мере, разреши мне пойти с тобой, может быть, я смогу…

— Но ты не можешь вмешиваться, — Митос выглядел шокированным, — это будет бесчестно.

Парижские катакомбы были старше Маклауда. Они начались с каменоломен, расположенных по берегам реки Бьевр. С древних времен люди брали там камень для постройки парижских зданий. Карьеры были удобно расположены и легки в разработке. И все эти долгие годы парижане хоронили своих мертвых на кладбище Невинноубиенных, просто сбрасывая их в погребальные ямы, такие широкие и глубокие, что ежегодно там находили упокоение до трех тысяч человек. Каждые тридцать-сорок лет ямы очищались, и кости переносились в оссуарий le Grand Charnier des Innocens — бесконечные галереи, окружающие место погребений. Век за веком.

Однако к пятнадцатому столетию вонь, исходящая от кладбища, вошла в поговорку среди парижан. Жители прилегающих деревенек не переставая жаловались на неудобство и опасность, которая таилась в воздухе, загрязненном испарениями, и воде, в которую просачивались продукты разложения. Это помимо того, что по поверьям, мистическая сила упокоища могла свести человека в могилу за девять дней. К шестнадцатому веку жалобы наконец достигли ушей епископа Парижского и городского парламента, но они тут же начали перекладывать ответственность друг на друга, и в результате никто палец о палец не ударил, чтобы разрешить проблему. Только в 1805 году парижские власти объединили усилия с церковью, которая издала соответствующий эдикт. Кладбище Невинноубиенных должно было быть срыто, и на его месте построены торговые ряды. Работа началась. И продолжалась она без перерыва день за днем, неделю за неделей, приостанавливаясь только в жаркие летние месяцы. Ночью — при свете костров и факелов, среди крестов, памятников и свинцовых гробов, пока кладбище не было очищено.

Кресты, памятники и гробы передали любящим родственникам, а кости свалили в катакомбы.

Каждый череп, каждое ребро, каждый позвонок. Сами катакомбы были осмотрены и укреплены. Город взял на себя заботу о них еще в 1774 году. Несколько тревожных событий, произошедших в этот год, породили слухи о том, что Париж стоит на пустотах. К счастью, на самом деле, это относилось только к южной части города. Маклауд до сих пор помнил жуткие истории, которые рассказывали тогда на каждом углу. Была создана специальная комиссия, с целью определить, насколько реальна угроза, но в день, когда она начала работу, один из домов по Рю д’Анфер ушел под землю на двадцать метров. Однако в 1805-м катакомбы были вполне безопасны, и в них начали свозить кости с других кладбищ. Это было смутное время. Тела жертв восстаний, бунтов и репрессий властей тоже заканчивали свой путь в катакомбах. Церковь настояла, чтобы так же поступали с трупами, найденными в храмах и монастырях. Это было настолько удобно, что туда же начали бросать и мусор. Вскоре в катакомбах стало невозможно дышать — запах просто валил с ног.

Но это старая история.

В двадцатом веке катакомбы стали вполне опрятным местом. Кости, миллионы костей, аккуратно сложенные вдоль стен, заполняли галереи, приводя в трепет туристов.

В полночь, конечно, все экскурсии были давно окончены, катакомбы закрыты и тщательно заперты. Но любой бессмертный, проявив минимум изобретательности, мог попасть вовнутрь. Маклауд не стал вскрывать замок, хотя это заняло бы у него не больше пары секунд. Вместо этого он проник в галереи через дверь в подвале Opera Populaire. В одной руке у него был фонарик, в другой меч, он шел и вспоминал…

…Как спускался в эти туннели в поисках пропавшей девушки. Как попросил Ричи оставаться на месте, и тот, конечно же, дождался лишь момента, когда он скроется из виду, чтобы пойти следом и снова сунуть свою глупую головушку в неприятности. Ричи тогда еще не знал, что станет бессмертным, и как бы Мак ни пытался его образумить, делал прямо противоположное. Куда бы он ни пошел, Ричи всегда оказывался там же. Преданный щенок, следующий за волком…

Идеальный ученик.

Ричи, восторженно исследующий Париж и изъясняющийся на ужасном французском, Ричи, которого терпеливый Дарий учил играть в шахматы, а Тэсса водила по ее любимым ресторанам, где он, не привыкший к изысканной кухне, хотел заказать чизбургер и картофель фри. Ричи, пытающийся повзрослеть…

Гладкий камень пола был немного скользким. Маклауд миновал огромные круглые колонны, уходящие в потолок, — из их кладки там и тут торчали горлышки бутылок, заткнутые пробками. Это были старые парижские колодцы. В свое время ремонтные рабочие пробили в них отверстия для вентиляции, вставили туда отбитые горлышки и замазали штукатуркой. Если им хотелось глотнуть свежего воздуха, было достаточно вынуть пробки. В наше время колодцы были засыпаны и закрыты. О них забыли.

Мак шел вперед, погрузившись в воспоминания.

Память бессмертных не похожа на память обычных людей. Она, словно Гончая небес[5], всегда позади, готовая к прыжку. Так же, как их тела сохраняются неизменными в течение времени, их память не теряет ничего из когда-либо виденного или слышанного. Маклауд помнил каждый эпизод своей четырехсотлетней жизни так, будто он был запечатлен на кинопленке, в цвете и объеме. Сейчас, перебирая в уме все случаи, когда он видел Митоса сражающимся, Мак мог описать каждое движение, каждую фразу поединков, как если бы это было у него перед глазами.

Тогда в Париже, под мостом: удар за ударом, пока в кульминационный момент Митос не позволил его мечу коснуться своей шеи.

В спортзале в Секувере на следующий год: каждое слово, каждый шаг, каждый выпад… И против Кристин, когда Мак стоял к ним спиной, прислушиваясь. Он и сейчас мог слышать звуки того безжалостно короткого поединка — звон стали об сталь, — два удара, шорох песка под ногами и тихий шепот клинка, входящего в плоть, когда меч пронзил ее насквозь. Так быстро. Бой с Силасом, виденный краем глаза. Силас мог сделать из Митоса двух. А он скользил кругами вокруг великана, неуловимый, как ветер.

Снова против Кристин. Звон металла. Шорох песка. Меч входит в ее тело, как в ножны.

Еще раз. Выпад — защита, выпад — защита, поворот. Финал.

Впервые встретившись с Ричи, Митос тут же стушевался. После того, как Ричи сказали, кто он на самом деле, Митос сделал все, чтобы заставить ученика Маклауда недооценивать себя. Когда Мак его нашел, Митос выглядел почти беспомощным и совершенно безобидным. Но никто не может прожить так долго, сражаясь так плохо.

«Когда играешь, позволяй другим выигрывать, тогда у тебя всегда будут друзья в песочнице».

Значит, вот оно?

Теперь он находился в одной из первых, открытых для посетителей галерей, недалеко от старого входа для рабочих. Мак побывал здесь в 1838 году, на одной из первых экскурсий. Эта галерея проходила под дорогой на Орлеан, и от нее ответвлялись другие. Он нашел ту, над которой пролегал старый акведук. Акведук д’Аркюиль, — как давно его перестали использовать? Годы и годы. А когда-то по нему в Париж поступала четвертая часть всей воды.