Брать живьем! 1919-й (СИ) - Юров Сергей - Страница 33

– Ржаная каша – кормилица наша!..

– Наш горох никому не ворог!.. Налетай, раскупай!

Торговка гречкой, крепкая женщина с объемным бюстом, посмотрев на фото, сказала:

– Видела его вчера здесь. Интересовался, сколько стоит гречка. Я назвала цену, а он: «Мне бы сразу мешка два, вещь бы хорошую за них отдал». Столько гречки у меня нет, ну, он и пошел дальше. C Дашкой Савелкиной сторговался. Ейный сожитель где-то хорошо крупами разжился, говорят, в кладовой у них этого добра под завязку.

– Савелкина? – проговорил Скворцов. – Это кто ж такая?

– Вдова одна. Нет ее сегодня здесь.

– А что за сожитель?

– Черт его знает! Видно, из флотских, тельняшку под одеждой носит.

У меня мурашки пошли по коже. Он, что б я сдох! Больше некому.

– И что ж, она повела покупателя домой? – продолжал спрашивать матрос.

– А то куда же!

– Где ж она проживает?

– На бесплановых местах по Прогонной, прямо напротив въезда на Соляную.

– Спиридон Прокофьич, – зашептал я, когда мы отошли от пышногрудой женщины в сторонку. – Что скажете?

– Кажись, нашелся наш «пустырник», едрена каракатица!… Так, а, что если мы прямо сейчас заявимся к ним и обыщем дом и сараи. Скажем, поступил сигнал, что вдовушка занимается самогоноварением. Обнаружатся часы с канделябрами, то и всему делу конец! Тут же и повяжем убийцу.

– Без ордера на обыск?

– Где наша не пропадала!

Через полчаса мы стучались в дом вдовушки. Дверь открыла сама хозяйка, пухленькая бабенка с накрашенными губами и подкрашенными ресницами.

– Гражданка Савелкина? – cпросил Скворцов, приняв суровый вид.

– Да, а в чем дело?

– Угро! Пройдемте в дом.

– Да что ж такое?

– Поступил сигнал, что вы, Савелкина, гоните самогон. Мы уполномочены произвести обыск.

– Ерунда какая. Кто это вам такое сказал?.. Ничего я не гоню!

Мы зашли внутрь дома. За столом сидел широкоплечий курносый мужлан в тельняшке и широких штанах и уплетал яичницу. Увидев нас и поняв, кто мы, он заметно напружинился.

– Представляешь, Яша, – обратилась к нему бабенка. – Кто-то донес, что я гоню самогон! Это, небось, Нюрка, соседка. Вот неймется, зловредной дуре!

Кряжистый мужик хмыкнул, но ничего не сказал, продолжая есть яичницу. Его зеленые небольшие глаза были настороже.

– Где служил? – спросил он у Скворцова.

– На Балтике.

– А я на Черном море… Не гоним мы, братишка, никакой самогон. Наговоры это.

– Посмотрим… Ты здесь ищи самогонный аппарат, я пройду по другим комнатам, – сказал мне Скворцов.

Поиск в доме ничего не дал. Заглянули мы и в чулан, а потом в кладовую. В последней, действительно, обнаружились мешки с крупами. Нашлись в ней столярные инструменты, заготовки из дерева, а на полу лежали стружки. Оказывается, Яков делал на дому довольно сносные табуретки и развозил их на своей подводе по заказчикам.

– Занимаюсь потихоньку, – объяснил он. – Все прибавок к бюджету. Времена, сами понимаете, тяжелые, ненадежные, а табуретки людям завсегда потребны.

Мы обшарили сараи, заглянули на чердак, спустились в погреб: часов с канделябрами нигде не было. Как, впрочем, и самогонного аппарата.

– Не может быть, – шепнул мне Скворцов. – Этот гад где-то прячет ценности. Надо искать!

Мы вернулись в дом и снова взялись за поиски, теперь с удвоенным рвением. Сознание того, что рядом с нами определенно находится убийца, придало нам дополнительные силы. И случилось то, что должно было случиться. Я протиснулся в платяной шкаф, надавил на заднюю, почему-то слишком тонкую стенку, она и подалась, оказалась фальшивой. Часы с канделябрами тускло блеснули в глубине шкафа! Рассмотрел их и Рундук. Он выхватил свой наган и крикнул:

– Руки в гору, Яша!

Пока я выбирался из шкафа, между двумя моряками-силачами завязалась схватка. Видно, убийца выбил оружие из рук Скворцова. В пылу борьбы они разломали стол, разнесли стулья, разбили настенное зеркало. То, перекатываясь по полу, то, вскакивая на ноги, били друг друга по лицу, по торсу и снова по лицу. Савелкина повизгивала, а я, вытащив наган, стал лихорадочно целить в Яшу. Но попробуй в этом клубке тел вычленить нужное! Пораскинув мозгами, счел нужным отказаться от стрельбы. Вместо этого, схватив наган за дуло, улучил момент и саданул кряжистого мужика по голове. Его повело в сторону от Рундука, он неуклюже взмахнул руками и мешком рухнул на пол.

Допрашивал подлеца в Угро Светловский. Фамилия его была Углов, родился и вырос он в деревне на востоке Петродарского уезда. После службы на Черноморском флоте приехал в город и завел шашни с вдовушкой Савелкиной.

Первый дворянин, которого он прикончил, был из Пензы, второй – из Кирсанова. Оба оказались здесь проездом. Придя на базар за покупками, столкнулись на свою беду с Савелкиной, которая, поговорив с ними и прознав, что они иногородние, пообещала хорошо сбавить цену. Ей оставалось только отводить их домой под молоток сожителя, что она с успехом и делала. Петровский был местный, но и ему не повезло: он жил в одиночестве, и Савелкина об этом знала.

Не успели мы разобраться с Угловым и Савелкиной и засадить их за решетку, как разнеслись новости об ограблении кассы Губкожзавода. Вот, черт! Снова в ружье! Мне в этот момент пришли на ум строчки из стиха Блока: «И вечный бой! Покой нам только снится».

Мы втроем выскочили наружу и рванули в пролетке к конторе завода, располагавшегося на Площадной и принадлежавшего до революции богатому кожевеннику, купцу Котову.

Я еще в самом начале журналистской деятельности знал, что в городе в прошлом было несколько крупных кожевенных заводов, сконцентрированных в районе улиц Канавной и Площадной. Их хозяевами значились: уже упомянутый Котов, Клюев, Хренников и братья Агафоновы. К 1915 году, в разгар империалистической войны, только один завод пережил трудные времена – котовский. На нем работало около восьмидесяти человек, занимавшихся пошивом сапог для армии. Но и это производство со временем угасло. После революции появилась надежда, что кожевенный завод возобновит свою деятельность. Так и случилось. Из Тамбова были присланы специалисты, назвавшие предприятие Губкожзаводом. На него в 1918 году устроилось работать порядка ста сорока человек, потом число рабочих выросло до двухсот. На заводе организовали профсоюз, драмкружки, проводилась большая воспитательная работа.

И вот на этот оплот местного рабочего класса был совершен наглый налет. В конторе Губкожзавода, когда мы туда ввалились, царил полный кавардак. На полу валялись столы, стулья, бумаги, штукатурка. Большой несгораемый шкаф в кассе был раскрыт настежь, в нем, кроме россыпи документов, ничего не осталось. Кассир самого крупного предприятия города, пожилой гражданин в больших роговых очках и чистеньких нарукавниках, был в шоке. C момента ограбления прошло уже минут двадцать, а он все никак не мог унять дрожь в теле. Сидя на краешке стула, оглядывал своих сослуживцев испуганными глазами и без конца покачивал головой.

– Парфен Матвеич, – попытался привести его в чувство Светловский. – Успокойтесь, все позади. Бандиты убрались восвояси. Лучше скажите, сколько их было? Как они выглядели? На чем сюда подкатили?

Кассир, тяжело дыша, приложил руку к сердцу.

– Ох, ма-мать моя же-женщина! Налетели ка-как коршуны! Трое, трое их бы-было. Все в масках, и верзилы, ка-каких мало. На пролетке подъехали.

– Масть лошади не заметили?

– Гнедая, кажется.

Младший кассир и другие конторские сотрудники тоже были перепуганы, губы с руками подрагивали и у них. Одни говорили, что пролетка была синего цвета, другие – черного, третьи – коричневого. Лошадь у них тоже выходила разная: масти варьировались от вороной до темно-мышастой.

Более-менее доходчиво налет обрисовал заводской сторож, он же дворник, мужчина лет пятидесяти с седыми короткими волосами, крупным угреватым носом и озорными голубыми глазами.