Князь Ядыгар (СИ) - Агишев Руслан - Страница 20

Мне же выбирать было не из чего. Эти непонятно как оказавшиеся у священника листы испанской бумаги были для самым меня настоящим спасением – моим шансом исполнить поручение царя и, как можно скорее, добраться до Москвы.

– Дам шесть полновесных золотых дирхема, старик, – я отсчитал прямо на бумагу шесть тускло блеснувших желтым кругляшей. – И вот еще что...

Мой блуждавший по скудному убранству шала взгляд вдруг задержался на парочке липовых дощечек с какими-то рисунками, что скромно притулились рядом с небольшими глиняными кувшинчиками. «Что это? Дощечки какие-то... Рисунки, вроде. Рисунки! Б...ь, рисунки!». Мне вдруг пришла в голову совершенно безумная идея о том, как мне возвратиться домой. «Зачем мне рваться в Москву? Вдруг та икона окажется пустышкой? И что потом? На запад? Искать да Винчи, Веласкеса? Черт, один уже того, умер, второй, наоборот, еще не родился... Надо просто найти хорошего художника, который мне нарисует картину-портал. Не получиться, найду другого, третьего, четвертого! Не поможет, найму на западе лучшего...».

– Старик, в этом кошеле больше полусотни таньга. Видишь? – я дал ему заглянуть внутрь, где поблескивало целое состояние. – Я дам еще столько, если ты нарисуешь мне картину, – старика аж затрясло от жадности; и в какой-то момент мне даже показалось, что его вот-вот удар стукнет. – Такую, чтобы как живая, чтобы настоящая, – тот завороженно смотря на деньги, закивал головой. – Понимаешь? Чтобы пробирало... Знаешь, что нарисуй мне...

Я думал не долго. Собственно, ничего толком не зная об особенностях создания картин – порталов, мне и особо-то выбирать было не из чего.

– Великого Государя портрет мне нарисуй, чтобы, значит, милость его всегда со мной была, – брякнул я почти первое, что пришло мне на ум и казалось естественной просьбой для верного подданного. – Держи монеты.

Я забрал сверток с бумагой и сунул старику в трясущиеся руки кошель с деньгами. Тот некоторое время с перекошенным лицом смотрел на деньги, словно они уже потеряли для него всякую ценность и превратились в коровьи лепешки. К сожалению, тогда эта странность в поведении священника прошла мимо меня. В мыслях я уже снаряжал патроны и стрелял из мушкета, а может и любовался десятком картин-порталов. И даже подумать не мог, что казавшаяся мне гениальной просьба нарисовать картину – портрет царя здесь и сейчас может обернуться чем-то опасным.

Следующие дни показались мне сумасшедшими по дикому напряжению. Я, как сомнамбула, вставал за светло и возвращался в свой шатер только лишь глубокой ночью. Чувствуя, как на глазах словно вода через решето утекали дни, я носился, носился и носился как проклятый, все сильнее и сильнее взвинчивая темп.

– … Что вы дергаетесь, как беременные?! – с самого утра с красными от недосыпа глазами орал я на отобранную в качестве стрелков десятку парней, которые ни как не могли привыкнуть к странным для этого времени упражнениям. – Мушкет к ноге! К ноге, говорю, а не на ногу! Это дубина?! Молодка с сиськами? Это твое оружие! Смертоносное оружие, которого нет ни у кого и еще долго не будет!

Набранных сначала Исой матерых воинов за тридцать пришлось отправить по домам, выдав им по паре монет и несколько цветистых восточных пожеланий. Эти матерые коренастые мужики с косой саженью в плечах с таким презрением посмотрели на выданные им мушкеты и с такой любовью на свою неизменные луки, что я понял – из них мушкетеров не сделать. Огнестрел для них был и навсегда останется дорогой, неудобной игрушкой, от которой в реальном бою толку никакого.

Пришлось тогда набрать безусых парней, что за княжескую милость, крышу над головой и обещание щедрой платы были готовы горы свернуть. Не особо отягощенные грузом воинского опыта, будущие стрелки с восторгом принялись за обучение. Правда, не все у них получалось.

– Курок, мать вашу! Почему курок не взвели?! – первые трое из десятка никак не могли заполнить последовательность команд для стрельбы из мушкета. – Курок! Щелкнул и все готово! Теперь патрон! Я сказал, патрон из сумки! Вот, отсюда, с боку! – теперь уже тупила середина строя, нервно шаря в поясной кожаной сумке со снаряженными боеприпасами – бумажными цилиндриками с порохом и свинцовой пулькой. – Вот он! Вот! Взяли и кусаем жопку! Куда! Б...ь! Жопку кусаем! Самую малость! Ты что жрешь? Выплюнь!

И так продолжалось с утра и до вечера. Пытаясь довести выполнение всех этих команд до автоматизма, к концу срока я сорвал голос и мог всего лишь сипеть. Пришлось ставить рядом с собой Ису и уже с помощью его рычания и увесистых «лещей» командовать будущими мушкетерами.

Ночью, когда я без сил вваливался в свой шатер, этот безумный марафон вновь продолжался. И, к сожалению, моими напарниками в нем были не жаждущие ласки девы, а бумага, вонючий клей, порох и свинцовые пульки. Снаряжение эрзац-патрон доверить было просто некому, ведь от их качества зависело буквально все. При этом любая мелочь, любое отступление от качества – недовес или перевес пороха, слишком толстый бумажный патрон или большой калибр пульки-шарика – превращали мой скорострельный мушкет в самую обыкновенную дубину в лучшем случае. В худшем же случае мушкет мог взорваться, превращая своего стрелка в одноглазого или однорукого калеку.

Словом, к сроку я едва успел. Потеряв пяток килограмм живого веса и едва не заработав нервный тик, мне все же удалось выставить на царский смотр десять чудо мушкетов, снаряженных и стрелками и боеприпасами,

Узнав о выполненном поручении, Ваня едва не расцвел и сразу же повелел своим рындам найти подходящее место, где можно было бы без лишних глаз и ушей испытать скорострельные мушкеты. Как оказалось, на этой встрече Иван Васильевич хотел не столько посмотреть на мое чудо оружие, сколько выпытать, наконец, от меня виновных в смерти его матери. Видит Бог, я все время с нашей первой тайной встречи как мог откладывал и откладывал этот разговор, понимая, что во многих деталях этой средневековой трагедии просто «плаваю». В добавок ко всему этому, не прекращал строить козни и мой «старый друг» Курбский. Не знаю как ему это удалось, но Иван Васильевич перенес «божий» поединок в Москву следующими словами. «Сейчас не время кровь добрых царских слуг проливать. В град Москов приедем и под ликом Богородицы помолимся. Позже можно и ратиться...».

И вот наступил тот самый день... Иван Васильевич, поерзав, удобно расположился на мягкой кошме, брошенной на толстое ложе из срезанных веток. Я сел рядом. Разговор о матери Вани намечался непростым и совсем не требовал свидетелей. Ведь еще не все виновные в том отравлении сгинули во мраке вечности.

– Реки княже всю правду, как на духу. Вот тебе крест, – он вытащил из–за пазухи массивный нательный крест и приложился к нему. – Не буду гневаться. О матушке, покойнице, лишь все хочу разузнать.

«Эх, Ваня, Ваня, а что тебе рассказать-то? Слухи? Байки историков?». О той довольно «мутной» истории смерти его матери, Елены Глинской в тридцатилетнем возрасте я слышал мельком от своего наставника, Гельского Петра Федоровича, достаточно известного в московских кругах антиквара. Будучи настоящим кладезем всяких старинных историй и исторических баек, он нередко делился ими со мной. Про внезапную смерть матери будущего Ивана Грозного, Гельский поведал мне, когда мы вместе с ним готовили к продаже для некого толстосума одну средневековую икону, которая, как раз и датировалась первой третью XVI в. Рассказ его тогда с красочными примерами, ярко прописанными историческими образами очень мне впечатлил меня, «сопливого» искусствоведа. Как сейчас помню его густой, чуть надтреснутый голос, рассказывающий о самодурстве молодой литовки Елены на царском престоле, о недовольстве родовитых бояр притеснениями со стороны любовника царицы, о глубокой традиции отравления и т. д. «Да-а, история с нехорошим душком, тем более если все это на сто процентов правда... Что-ж придется делиться чем знаю. Назад уже не сдашь. И так Ваня ждал слишком долго...».

В этот момент от расположившегося в отдалении отряда царских рынд и ближних дворян отделились несколько человек, среди которых выделялась горделиво вышагивающая фигура князя Курбского. Сияющий, как только что отчеканенный рубль, он кого-то вел за шкирку. При их приближении я вдруг узнал в этом горбящемся, небольшом человечке с развевающимися на холодном ветру седыми космами того самого священника, Евстафия, у которого пару недель назад выкупил листы испанской бумаги и заказал царский портрет.