Лакомый кусочек - Atwood Margaret - Страница 2

– Она меня подстерегла в холле, – сообщила я. – И сделала замечание насчет дыма.

– Старая стерва, – отозвалась Эйнсли. – Ей-то какое дело? – В отличие от меня Эйнсли родилась не в маленьком городке и не привыкла к тому, что люди обожают совать нос куда не надо; с другой стороны, это ее абсолютно не смущает. Она понятия не имеет, чем это может обернуться.

– Не такая уж она и старая, – заметила я, взглянув на занавешенные окна первого этажа нашего дома, хотя точно знала, что хозяйка не может нас слышать. – К тому же дым учуяла не она, а ребенок. А она была на собрании.

– Небось на собрании христианок-трезвенниц, – съязвила Эйнсли. – Или канадских дочерей империи[1]. Но спорим, нигде она не была, а пряталась за своей бархатной занавеской, чтобы мы думали, будто ее нет, и учудили что-нибудь этакое. Она мечтает увидеть оргию.

– Так, Эйнсли, хватит паранойи.

Эйнсли уверена, что, когда нас нет дома, хозяйка поднимается и бродит по нашим комнатам, в ужасе заглядывая во все углы; она даже подозревает, что домовладелица рассматривает на свет наши письма, хотя и не осмеливается пока их вскрывать. Но что она действительно частенько делает, так это открывает нашим гостям еще до того, как они позвонят в дверь. Наверное, она считает себя вправе принимать меры предосторожности: когда мы подумывали снять на двоих квартирку наверху, она сразу нас предупредила, прозрачно намекая на прошлых съемщиков, что, какой бы образ жизни мы ни вели, ее невинная дочь-подросток должна быть ограждена от дурного влияния, и в этом смысле, по ее мнению, на двух девушек можно положиться больше, чем на двух молодых мужчин.

– Я стараюсь изо всех сил, – заявила хозяйка, вздохнув и покачав головой. Она сообщила, что ее муж, чей масляный портрет висел над пианино, оставил ей не так много денег, как хотелось бы. – Вы, конечно, понимаете, что у вашей квартиры нет отдельного входа?

Она подчеркивала скорее недостатки, чем преимущества нашего будущего жилья так, словно не горела желанием его нам сдать. Я ответила: мол, да, понимаем. Эйнсли ничего не ответила. Мы с ней заранее договорились, что все разговоры буду вести я, а Эйнсли будет сидеть и молчать с невинным видом – это она умеет, когда захочет: у нее розовато-белое детское личико, нос-пуговка и большие голубые глаза, которые она может округлить, отчего они становятся похожими на два шарика для пинг-понга. Для таких случаев я ее даже уговариваю надеть перчатки.

Домовладелица снова покачала головой.

– Если бы не ребенок, я бы продала дом. Но я хочу, чтобы дочь росла в хорошем районе.

Я ответила, что понимаю ее, а она сказала, что район, конечно, уже не такой хороший, как раньше: большие особняки слишком дорого содержать, и многие владельцы были вынуждены продать их иммигрантам (при этих словах уголки ее рта чуть скривились), а те превратили их в многоквартирные дома под сдачу.

– Но до нашей улицы это еще не дошло, – продолжала она, – и я говорю ребенку, по каким улицам ей можно ходить, а по каким нельзя.

На что я заметила, что это мудрое решение. До подписания договора об аренде эта дама казалась довольно легкой в общении. И арендная плата невысокая, и дом неподалеку от автобусной остановки. Словом, для большого города такое жилье было просто находкой.

– Кроме того, – добавила я в разговоре с Эйнсли, – у нее есть полное право беспокоиться о дыме. А вдруг пожар? К тому же больше она никаких претензий не предъявляла.

– Каких еще претензий? Мы же ничего такого и не делаем!

– Ну… – начала я.

Я подозревала, что наша хозяйка давно уже заприметила предметы бутылочной формы, которые мы то и дело приносили к себе наверх, хотя я изо всех сил пыталась замаскировать их под обычные покупки из продуктовой лавки. Она и правда никогда не запрещала нам ничего конкретного – это было бы слишком вопиющим нарушением ее закона о щепетильности, – но именно это и заставляет меня думать, что на самом деле нам запрещено вообще все.

– В ночной тишине, – сказала Эйнсли, когда подъехал автобус, – я слышу, как она буравит деревянные перегородки.

В автобусе мы не разговаривали. Не люблю разговаривать в автобусе. Предпочитаю смотреть на рекламные объявления. Кроме того, нас с Эйнсли мало что связывает, помимо домовладелицы. Я познакомилась с ней незадолго до того, как мы въехали в эту квартиру. Она была знакомой моей знакомой и одновременно со мной искала, с кем бы на пару снять квартиру – как оно обычно и бывает. Может быть, мне стоило воспользоваться компьютером, хотя в общем все вышло как нельзя лучше. Мы ладим с ней благодаря сочетанию бытовых привычек и обходимся минимумом той ехидной враждебности, какая часто возникает в отношениях двух соседок. Наша квартирка не отличается идеальной чистотой, но мы по негласному соглашению стараемся поддерживать в ней порядок, не позволяя себе зарасти грязью: если я мою посуду после завтрака, Эйнсли делает это после ужина, если я подметаю пол в гостиной, Эйнсли вытирает кухонный стол. Мы все делаем по очереди, и обе понимаем, что если кто-то уклонится от своих обязанностей, то в доме сразу наступит разруха. Разумеется, у каждой из нас своя спальня, и то, что там происходит, касается исключительно ее обитательницы. Например, в спальне у Эйнсли пол напоминает болото, покрытое ряской из ношеной одежды, а пепельницы, стоящие то тут, то там, – камни, по которым это болото можно перейти. И хотя я считаю это пожароопасным, никогда об этом не говорю. И вот путем такого взаимного воздержания от упреков – полагаю, оно взаимное, потому что наверняка и я делаю то, что ей не нравится, – мы умудряемся поддерживать мирное сосуществование.

Мы доехали на автобусе до станции подземки, где я купила себе пакетик арахиса, потому что уже проголодалась. Я предложила орешков Эйнсли, но она отказалась, и я сгрызла все по дороге в центр.

Мы сошли на предпоследней станции и вместе прошли пешком квартал: здания наших офисов располагаются в одном районе.

– Кстати, – заметила Эйнсли перед тем, как я свернула на свою улицу, – у тебя есть три доллара? У нас кончился виски.

Я пошарила в сумке и передала ей три доллара, не без ощущения несправедливости: мы делили пополам расходы на бутылки, но никак не их содержимое. Когда мне было десять лет, я написала сочинение о трезвости на конкурс воскресной школы Объединенной церкви и проиллюстрировала его фотографиями автокатастроф, диаграммами с данными о болезнях печени и графиками, демонстрирующими воздействие алкоголя на кровеносную систему; наверное, именно после этого у меня выработалась привычка после второй рюмки представлять себе нарисованный цветными карандашами стаканчик с противным на вкус теплым вином для причастия. Это ставит меня в невыгодное положение в отношениях с Питером: он любит, когда я стараюсь от него не отставать.

Я торопливо шагала к своему офисному зданию, как вдруг поймала себя на мысли, что завидую Эйнсли с ее работой. Хотя моя была куда интереснее и лучше оплачивалась – ее работа была временной, она имела представление о том, чем ей хочется заниматься дальше. Она работала в светлом новом здании с кондиционером, а я – в мрачной кирпичной коробке с крохотными окошками. Кроме того, у нее была необычная должность. Знакомясь с новыми людьми, она всегда их удивляла, когда начинала им рассказывать, что тестирует неисправные электрические зубные щетки, и под конец всегда говорила: «Ну а чем еще в наше время заниматься девушке с высшим гуманитарным образованием?» А я все еще ищу свою профессию. И еще я думала, что обладаю большей квалификацией, чтобы справляться с обязанностями Эйнсли. Судя по тому, как выглядит ее спальня, у меня куда больше данных для работы с механическими приспособлениями, чем у Эйнсли.

Я добралась до офиса, опоздав аж на сорок пять минут. Никто не сказал мне ни слова, но все взяли на заметку.

В офисе стояла невыносимо влажная духота. Я проплыла мимо столов сотрудниц в свой угол и едва уселась за пишущую машинку, как сразу почувствовала, что голые ноги приклеились к черному кожзаму кресла. Система охлаждения опять сломалась, но поскольку она представляет собой простой вентилятор, который вращается в центре потолка и гоняет воздух, как суп ложкой, нет никакой разницы, работает он или нет. Впрочем, на теток в нашем офисе вид замерших лопастей вентилятора производил удручающее впечатление: создавалось впечатление, что в этом офисе никто ничего не делает, и неподвижность вентилятора лишь усугубляла общее дремотное состояние. Сотрудницы сидели за столами, надувшись, точно сонные жабы: моргая и беззвучно то раскрывая, то закрывая рты. Пятница в офисе – день тяжелый.