Человек, который плакал от смеха - Бегбедер Фредерик - Страница 9

Я прекрасно знаю, что должен был умереть в 2010-х, стать жертвой дурацкого несчастного случая в Москве. Как-то раз, вечером, мой приятель Олег стукнул меня по башке, когда я вдыхал кокс через серебряную двадцатисантиметровую соломинку. Она должна была воткнуться в мой мозг, и я отдал бы концы десять лет назад. Я бы не постарел. Можете вообразить меня на пенсии? В деревне? Октав сидит в деревенском бистро… Октав по воскресеньям катается с горки на лыжах со своими детьми… Fucking hell[95], подобный конец был исключен.

Каждый мой взгляд – зов о помощи, каждая встреченная женщина – возможность. Я последний представитель исчезнувшего вида: жалкий бабник. Все мои тряпки непременно должны быть супермягкими, чтобы требовать ласки. Я забавен – как персонаж романа, но невыносим в жизни. Странно, что меня любят до и после, но никогда в процессе. Вылетев из рекламы и моды, я занял нишу независимого писателя-журналиста-обозревателя. Продаю талант, проституирую перо. Могу вести лотерею на открытии магазина, шутить в микрофон в гараже, когда запускают машину, писать предисловие к ресторанному гиду, брать интервью у Карла Лагерфельда для пресс-конференции издателей календаря Пирелли[96], то есть соглашаюсь на все, за что платят. Я слегка обеднел – как почти все мои знакомые – и читаю теперь только бесплатные журналы! Air France Magazine, Air France Madame, Aéroport de Paris Magazine, Palace Costes Magazine, Stylist Magazine и Le Bonbon Magazine[97]. Я больше знаю о новых пятизвездочных парижских ресторанах, чем о развитии ситуации в Сирии. Волосы у меня длинные, как у Мессии, правда Он не дожил до моего возраста. Меня чаще всего сравнивают с афганской борзой. В прошлом году я решил было подстричься, но дочь пригрозила написать в Департамент социальной помощи детям и начать процедуру аннулирования отцовства. Я часто опаздываю и бываю пьян до изумления. Все забываю, даже имена членов собственной семьи. Я люблю смотреть на рассвет, когда небо приобретает цвета шампанского пополам с персиковым соком, как на полотнах Беллини. Больше мне от венецианской живописи ничего не нужно. Я миновал середину моего существования и стал ненадежным, как дебютант, вернее будет сказать, что я вечный «стартапер». Я понимаю, почему меня иногда называют «тронутым»: трогаться с места – моя специальность. Я не умею заканчивать. Я – человек первых шагов. Кажется, я где-то написал, что «все временно: любовь, искусство, планета Земля, вы, я… особенно я». Я занимаюсь спортом час в неделю, но мускулатуру не наращиваю. Ем, не толстея, качаю пресс без намека на укрепление мышц. Годы идут, мир меняется, я – нет. Я побывал во многих реабилитационных клиниках, выходил оттуда и через неделю снова начинал употреблять. Силы воли у меня как у целлофанового пакета, плывущего по воле Гольфстрима. Я так себя ненавижу, что, решив помастурбировать, вынужден принимать «Виагру». Не знаю, почему я не страдаю. Если все плохо, заказываю коктейль Водка и Red Bull[98] и принимаю таблетку кетамина. Так что решение всегда есть. Думаю, я слишком чувствителен, чтобы расстраиваться по какому бы то ни было поводу. Собственное безразличие пугает меня. Тем, кто называет меня наглецом, я отвечаю как Жискар: «У вас нет монополии на сердце, но я уверен, что ♥ у меня есть». Моя жизнь – это oneman-show[99] в старом кабаре, которое вот-вот переделают под магазин, торгующий чехлами для смартфонов. Я играю мой маленький спектакль перед все более немногочисленной аудиторией – вами. Сказать, как замечаешь утрату своей популярности? Прохожие узнают тебя в лицо. Спрашивают, иду ли я праздновать сочельник к Мартену… Контролер в поезде говорит, что уже проверил у меня билет, а на самом деле… даже не подходил. Незнакомцы назначают мне встречу в теннисном клубе на следующую субботу… Когда теряешь известность, люди принимают тебя за какого-то знакомого и не кричат от радости узнавания, а хмурят брови и чешут затылок. Они смутно узнают тебя, но уже не знают.

Чаще всего я слышу фразу:

– Октав, ты в курсе, что тебе уже не шестнадцать лет?

Я не пытаюсь выглядеть забавным, хочу быть молодым, а это совсем другое дело. На моем могильном камне напишут: «Октав Паранго. Умер, отказавшись стареть».

Мне давно пора привыкнуть к «понижению статуса» – оно началось задолго до моего появления на свет, во время Французской революции. Моих аристократических предков казнили в 1794 году и похоронили в общей могиле на кладбище Пикпюс[100]. Последний замок, собственность моей прабабки, только что продан трейдеру. Три века подряд уровень жизни нашего семейства неуклонно снижался. Из аристократа я превратился в разночинца. Потом из крупного буржуа – в мелкого. Ничто больше не отделяет меня от среднего класса – только снобизм. Один друг по Travellers[101] любезно дал мне приют в Caca’s Club[102], потому что я больше не могу платить годовой членский взнос. Перед пустым и безмолвным особняком куртизанки XIX века, в самом конце Елисейских Полей, протестующие разбирают мостовую – до топкой земли времен фиакров и карет. Я пишу эту страницу в телевизионной гостиной, за верандой с зелеными пальмами, устроившись в кресле, обитом красным дамастом. Бармен ушел, и я самообслуживаюсь, записывая джинтоники в маленький блокнотик. Вспоминаю вечеринки Caca’s Club у бассейна в особняке Паива[103] в беззаботные 80-е, между двумя турнирами по триктраку. Мы, как Пруст в детстве, гуляли по Елисейским садам… «Мы шли к Елисейским Полям по улицам, залитым светом, запруженным толпами прохожих, где балконы, скрепленные солнцем и туманом, колыхаются перед домами, как золотые облака». Богачи ужасно ошиблись, выставив свое богатство напоказ. Раньше состояние скрывали, сегодня хвастаются им в журнале Capital, на обложке Forbs и в «Инстаграме». «Вечеринка в Клубе 55 обошлась в 62000 евро. Сантропезианцы ни в чем себе не отказывают!» Беднякам очень больно узнавать, как живут их эксплуататоры. Моветонно хвалиться яхтами и pool parties[104]. Прежние богачи умели держаться в рамках. Мой дед круглый год ходил на службу в одном и том же поношенном костюме и никогда не ездил туда на своем серебристо-сером «даймлере». Никто не играл по-крупному. Доход от предприятий Паранго благополучно дремал в сейфе за гобеленом или в швейцарском банке. Мы наживались, но не гордились этим и по воскресеньям коленопреклоненно просили у Господа прощения за грехи, шепча (не очень в это веря), что «…последние станут первыми…»

Я бы поменял порядок слов национального девиза, предложенного Робеспьером: Равенство, Братство, Свобода, – пора обозначить новые приоритеты. Было самоубийством создать категорию населения, которой нечего терять. Я знаю, о чем говорю – с тех пор как стал ее частью.

Через высокие окна салона в стиле Наполеона III, за террасой с белыми орхидеями и лепниной в форме акантов, я различаю слезоточивый газ, который, подобно вечернему туману, опускается на полицейских, обороняющих магазины Zara и Disney Store. Бывший кинотеатр Gaumont Ambassade, ставший бутиком Weston, прикрыт деревянным частоколом, наподобие ковбойского форта из вестерна 50-х, атакованного индейцами. Там Джин Сиберг продавала International Herald Tribune[105] с аукциона, в черно-белом и без лифчика. Я слышу, как толпа орет hoouhaa, подражая воинственным маорийским кличам новозеландской команды по регби. Одеты они тоже как спортсмены, в черную униформу. Маски и очки для плавания придают манифестантам вид «джихадистов-лыжников». Паркет вибрирует и скрипит после каждого взрыва гранаты или петарды. Возможно, пора покинуть зону комфорта и войти в Историю.