Не убоюсь я зла (СИ) - "Elle D." - Страница 11

— Или фуражка. М-м, — сказал Джаред и, сдёрнув её у Дженсена с головы, нацепил себе на темя, опустив козырёк к самому носу. Потом пробежался по козырьку кончиками пальцев, скользнул большим пальцем себе на губы, приоткрывая рот и высовывая кончик языка. Дженсен протянул к нему руку, резко, почти умоляюще, но Джаред опять отступил, сдёрнув фуражку с головы и зашвырнув её себе за плечо.

— А ещё, — прошептал он, опять приникая к Дженсену всем телом и запуская пальцы в задние карманы его форменных штанов, — ещё у тебя же наверняка есть пистолет, правда? И, может быть, даже наручники…

Его пальцы ткнулись во что-то твёрдое, и Джаред умолк, на сей раз отнюдь ненаигранно оборвав дыхание. Дженсен застыл, стал совершенно неподвижным, негнущимся, как дерево, когда Джаред медленно-медленно вытащил у него из-за пояса пару тяжёлых стальных браслетов, соединённых короткой цепью. Он взвесил их на ладони, опустил ресницы, словно не замечая, как жадно и отчаянно Дженсен пытается поймать его взгляд.

— Какие тяжёлые, — прошептал он. — Я и не знал… меня никогда раньше не арестовывали… прямо жаль.

Дженсен выдохнул в его волосы, ткнувшись ему в висок губами. Джаред чувствовал грудью, как колотится его сердце. Дженсен опустил руки к молнии на штанах — его распирало так же, как Джареда, — но Джаред остановил его, придержав за руку.

— Я бы хотел, — проговорил он, отступая назад и упираясь задницей в кухонный стол, — чтобы ты приковал меня ими к ножке стола. А потом бы ты меня трахнул, ты бы трахнул меня крепко-крепко, а я бы плакал и говорил: «Пожалуйста, пожалуйста, господин офицер, не надо…» Они бы стучали, вот так, — Джаред клацнул стальными браслетами друг о друга одновременно с последним словом, и Дженсен вздрогнул всем телом, глядя на него широко распахнутыми глазами. — И я бы стонал под тобой, а ты бы гладил моё лицо пистолетным дулом и уговаривал бы, чтобы я вёл себя тише… тише…

Он замолчал. Он чувствовал, что трусы и даже джинсы у него насквозь мокрые от смазки. Дженсен стоял в трёх шагах от него, тяжело дыша, сжимая и разжимая кулаки. Галстук у него съехал набок, короткий ёжик волос потемнел надо лбом от пота, глаза горели лихорадочным блеском, которого Джаред в них прежде ни разу не видел. Ему хотелось завопить — от нестерпимого, невыносимого желания и от какого-то странного, глубинного ощущения, вдруг шевельнувшегося в животе и тут же растаявшего без следа. Джаред прикрыл глаза, не позволяя Дженсену поймать его взгляд, и, подняв левую руку, держа её у Дженсена на виду, защёлкнул у себя на запястье захват наручников. За левым запястьем последовало правое. Наручники правда были ужасно тяжёлыми и оттягивали руки вниз, и Джаред с усилием протянул Дженсену свои скованные запястья, упираясь задницей в стол и рвано дыша сквозь призывно приоткрытые губы.

— Пожалуйста, господин офицер, — шепнул он, и Дженсен, сорвавшись с места, бросился на него.

Он был ужасно сильным, и Джареда окатило волной восторга, когда вся эта сила, которой он неосознанно и безотчётно просил, обрушилась на него, не сминая, не ломая, но увлекая на себе и за собой. Дженсен опрокинул его на спину, с рычанием рванул ремень у него на джинсах, хватая ртом его пальцы. Джаред выдохнул, ударившись спиной о стол, задёргал ногами, пытаясь выпростать их из штанин. Дженсен дёрнул на нём рубашку, пуговицы с треском поотлетали, обнажив мускулистый живот Джареда, к которому он прижимал руки, потому что иначе просто не получалось. Холодный металл наручников обжёг ему кожу, и Джаред слабо вскрикнул, когда Дженсен, стащив с него наконец штаны, с нетерпеливым рычанием натянул презерватив и засадил Джареду сразу на всю глубину.

Член у него был не самый большой из тех, каким доводилось орудовать у Джареда в заднице, но и не самый маленький. И совершенно точно никто никогда не входил в Джареда так стремительно, так резко и глубоко, даже тот парень, который был у него первым. Джаред задохнулся от боли, чувствуя. что ещё чуть-чуть — и слёзы брызнут из глаз, и он протяжно застонал, откидывая голову и подставляя её губам и зубам Дженсена, прихватывающим и оттягивающим его кожу. Невзирая на боль, Джаред подался вперёд, сдвигаясь ниже, и обхватил талию Дженсена ногами, уцепившись для равновесия скованными руками в его плечо. Дженсен трахал его так, что Джареда подбрасывало на столе и с глухими шлепками кидало обратно; рот Дженсена кусал его пальцы, захваты и цепь наручников на его запястьях, казавшихся почему-то такими тонкими и хрупкими в обрамлении ледяного железа. Джаред начал кричать, и крик нарастал вместе с наслаждением, выше и выше, разрывая ему горло и голову, так, что это становилось почти невыносимо. Джаред кончил, крича, не прикасаясь к своему члену, и забрызгал спермой себя, Дженсена и наручники на своих бессильно упавших руках. Дженсен тоже кончил, но Джаред этого не заметил: он обмяк, осел Дженсену на плечо, закинув ему руки на шею, и тихонько хныкал, безотчётно целуя подрагивающие пальцы, которые утирали его лицо и гладили по губам.

— Прости, прости, прости, прости, прости, — шептал ему Дженсен, а Джаред пытался набрать воздуху в грудь и сказать, что нечего прощать, что это был самый, мать его, охрененно классный секс в его жизни. Но у него не было сил. Дженсен поднял его на руки и отнёс в спальню, положил на кровать, и долго лежал с ним рядом, гладил всё его тело и шептал что-то бессвязное и такое нежное, что темнело в глазах. Джаред не заметил, когда Дженсен снял с него наручники. Он подумал, что это классная игрушка, и надо бы отвести ей побольше места в их постели.

Потом, уже глубокой ночью, они лежали на кровати рядом, на боку, Джаред к Дженсену спиной и лицом к заставленному картонными макетами столу. Дженсен вжимался в него сзади и лежал неподвижно, изредка касаясь губами его плеча. Они занимались любовью уже пять раз, и три раза из пяти Джаред был снизу, так что внутри у него теперь сладко, приятно горело.

— Как же я люблю, когда меня трахают, — сказал Джаред, не оборачиваясь. — Делай это почаще, ладно?

Дженсен вместо ответа зарылся лицом ему в шею. Ни одному из них не хотелось спать.

Джаред смотрел прямо перед собой на макеты, которые Дженсен обычно ограждал от его глаз столь ревниво, что не разрешал Джареду ложиться с того края кровати, с которого их можно было лучше рассмотреть. Свет уличного фонаря заливал экспозицию бледным светом, отбрасывая вытянутые, искажённые тени, и стол казался гротескным, диковинным городом, сложенным из множества чуждых друг другу стран и эпох, по прихоти творца оказавшихся рядом. Джаред подумал о людях, которые могли населять этого город. Странная это должна быть жизнь.

— Что это? — спросил он вдруг шепотом, заметив с края стола конструкцию, которая раньше ему не бросалась в глаза.

Дженсен, конечно же, не ответил, и Джаред пошевелился, высвобождаясь из его объятий. Когда Дженсен убрал руку, Джаред встал и, подойдя к столу, опустился на колени, так, что его лицо оказалось прямо напротив макета. Дженсен смотрел на него, подперев голову рукой, и ничего не сказал, не потребовал, чтобы он держался от макетов подальше. Джаред наклонился вперёд, пытаясь рассмотреть лучше.

Он учился на юриста, по настоянию отца, и факультатив по истории архитектуры, куда он записался от нечего делать, был единственным, что ему взаправду нравилось в колледже. Их преподаватель говорил, что самые красивые в мире здания — это музыка, застывшая в камне. И Джаред один из немногих студентов понимал, что он имеет в виду. В музыке он мало что смыслил — для него она делилась на клубную и всю остальную, — но в словах преподавателя была та красота, которую Джаред видел в стройных, изящных анфиладах знаменитых образчиков зодческого искусства. И эту же музыку Джаред ощущал теперь в том, что видел перед собой — в хрупком картонном домике, стоящем, словно над пропастью, на самом краю стола.

Это был просто домик, что-то вроде загородного особняка в викторианском стиле. Странным и необычным его делала башня — длинная, тонкая, как копьё, уходившая из мансарды вверх, словно на одной из безумных картин Дали или Магритта. Башня была покрыта барельефами, которых Джаред в полутьме рассмотреть не мог: но он видел, что она искрится музыкой, пахнет музыкой, что музыка пронизывает её всю, от основания до вершины, увенчанной круглой крышей с трогательно крошечной трубой дымохода, гармонировавшей по стилю со всем особняком. Эта башня должна была казаться чужеродным элементом всей композиции, но не казалась — благодаря этой крыше и ещё чему-то неуловимому, неслышному, наполнявшему комнату теплом и покоем. Джаред положил подбородок на локоть, уперев его в край столешницы, и смотрел, смотрел.