Зима на разломе - Динец Владимир - Страница 21

• Предыдущая
• 21/40
• Следующая

— Та не деловая, а сдержанная. Знаешь, как в стихах говорится?

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, Восторгом чувственным, безумством, исступленьем, Стенаньем, криками вакханки молодой, Когда, виясь в моих объятиях змеей, Порывом пылких ласк и жаждою лобзаний Она торопит миг последних содроганий…

Я, конечно, тут же подхватил:

— О, как милее ты, смиренница моя,

О, как мучительно тобою счастлив я,

Когда, склонясь на долгие моленья,

Ты отдаешься мне — нежна без упоенья,

Стыдливо холодна, восторгу моему

Едва ответствуешь, не внемлешь ничему,

И оживляешься потом все боле, боле, боле,

И делишь наконец мой пламень поневоле!

— На каком это вы языке говорите? -заинтересовались девочки, и вправду оказавшиеся американками.

— На языке шейеннов, — без запинки ответил парень.

— Джимми, ты что, индеец?

— Нет, но я вырос в племени. А вот Высокий Орел — он кивнул на меня — на три четверти шейенн.

— Но как ты узнал, прежде чем с ним заговорить?

— Он читает книгу на шейеннском, и закладывает ее Орлиным Пером Воина.

На обложке книги очень кстати были нарисованы лук и стрелы.

Естественно, девочки пришли в восторг и позволили нам проводить себя в отель.

Они занимали роскошный двухкомнатный номер, где мы и трахали их, как подобает воинам, до самого вечера (морской прогулки в тот день не было). В девять мы оба вдруг извинились и слиняли.

— Ты куда, Высокий Орел? — спросил парень.

— Сторожить турцентр. А ты куда?

— Сторожить автостоянку. Я Дима Тонкин, или Джимми.

— Володя из клана Динцов. Из Москвы. А ты?

— Я родился в Волгограде, а жил в Сан-Франциско.

Мы шли по набережной. Солнце село, но вершины гор за заливом еще светились.

— Красиво, — сказал я.

— Ты бы видел, какие были закаты у нас во Фриско! — и Джимми погрустнел.

Он ужасно тосковал по Калифорнии. В Израиле иммиграцию называют «алия»

— восхождение. Когда Джимми спрашивали, давно ли он совершил алию, он отвечал: «Я не взошел, я спустился». И обычно столь патриотичные израитльтяне, узнав, откуда он, согласно кивали. Американское происхождение позволяло ему устраиваться на высокооплачиваемую работу, хотя из всех, кого я знаю, он единственный еще более ленив, чем я.

Только много позже я случайно узнал, что Джимми никогда в жизни не был нигде, кроме России и Израиля.

У него были феноменальные способности к языкам. Ему ничего не стоило притвориться жителем Луизианы, болтая с американцем-южанином, назваться марокканским евреем в телефонном разговоре с «марокканцем», и даже выдавать себя за сына араба и англичанки. Правда, светлые волосы и голубые глаза не способствовали удачным мистификациям, но он так удачно копировал акцент, что люди обманывались, даже видя его перед собой.

На кличку «Джин-Тоник» он слегка обижался.

— Это только в Совке думают, что джин пьют с тоником, — говорил он. — Джин пьют с содовой, а с тоником пьют виски.

За бутылку коллекционного виски он готов был отдать свою недельную зарплату.

— Как ты можешь ходить в таком виде, — возмущался он, — позоришь наше племя. Я доложу Совету Шейеннских Вождей. Надо сходить в магазин для бедных.

«Магазин для бедных», как выяснилось, представлял собой склад Министерства Абсорбции, куда сердобольные граждане сдавали поношенные вещи для олим хадашим.

В последние годы ручеек пожертвований иссяк, поскольку вновь прибывших перестали любить, но кое-что там еще оставалось.

Надо же было такому случиться, что до меня в Эйлат не приехал ни один иммигрант ростом 186 см и с 46-м размером обуви! Издав дикий вопль, Джимми извлек из кучи хлама несколько вещей в ненадорванной упаковке: американский голубой пиджак, две пары роскошных белых брюк, белые итальянские туфли ручной сборки, несколько канадских рубашек и галстук в цветах эстонского флага (бело-сине-черный). Позже галстук пришлось отдать Джимми, потому что он по телевизору увидел в таком же Клинтона. Но к тому времени «селедка» уже сыграла свою роль.

Одев относительно более скромные брюки и самую дешевую из рубашек, я совершил пробный рейс на дискотеку в «Кейсар». Когда я вошел в подвальный зальчик, там уже было довольно темно, но при моем появлении реакция оказалась довольно неожиданной: парнишка, исполнявший обязанности диск-жокея, вырубил музыку, и все уставились на меня.

— Кто это? — послышался чей-то шепот.

— Владимир, президент профсоюза муниципальных работников, — ответили ему. Музыка заиграла снова, и три девицы подошли, краснея, чтобы пригласить меня потанцевать. Я извинился, сделал вид, что кого-то ищу, и исчез.

На Аню я старался не смотреть, но, видимо, реакция с ее стороны была, потому что позже я мельком видел Леву в розовом пиджаке и брюках клеш.

На следующий день меня разыскал Паша и сообщил, что Анка приглашает меня вечером на день рождения.

Я немного запоздал, потому что сходить за одним из подарков мог только в темноте. На мне были брюки цвета цинковых белил, бледно-голубой пиджак украшал значок Израильской Академии Наук, подобранный на полу во время конгресса birdwatcher'ов. В Эйлате так не одевался даже сын мэра, и, пожалуй, в самом Тель-Авиве столь дорогие шмотки вряд ли увидишь. Мне до сих пор не верится, что весь комплект обошелся в десять долларов.

Все стояли в буквальном смысле открыв рот, а я небрежно сунул в карман темные очки (они всегда действуют мне на нервы, так что я одел их перед самой дверью) и, отдав Ане орхидейный веник (вот он и вправду влетел в копеечку), поставил к стене сумку с подарками. Их было два: «Энциклопедия таинственных явлений» в пяти томах и серебряные подвески. Энциклопедию я нашел на свалке, порадовался, что есть еще умные люди, но книжки из достойного хранилища забрал, потому что Аня очень интересовалась магией, астрологией и прочей дребеденью. Что касается подвесок, то их я подчерпнул из волшебного источника за гнездом дымчатого сокола.

Перед Левой у меня было большое преимущество: все, что он мог сказать, Аня уже слышала, а у меня еще были в запасе свежие темы. К концу праздничка я уболтал девочку настолько, что она согласилась назавтра покататься со мной на яхте.

Наш капитан Пити-Пити (настоящее имя неизвестно) был розовощеким добряком, похожим на Деда Мороза. Он ужасно стеснялся, что возит на борту подружку, поэтому бывал только рад, когда кто-либо из нас брал с собой девушку.

Предупредив всех, чтобы называли меня «мистер шеф», я встретил Анечку у причала и протянул ей на ладони серебряные сережки в мелких бриллиантиках:

— Одень, может, подойдут…

Эти сережки могли мне дорого обойтись. За ними мне пришлось лезть в спешке уже под утро, оставив ненадолго пост в турцентре, а когда я хотел выбраться из пещеры Алладдина обратно, то у входа обнаружил пару злобных джиннов, и пришлось дожидаться, пока они не укатили на своем джипе с мигалкой.

Катание на яхте не могло не произвести на Аню впечатление. Каково было ей, девчонке из бедной иммигрантской семьи, оказаться среди разодетых западных туристов и обнаружить, что мужчины не сводят глаз с нее, а женщины… хотел сказать «с ее спутника», но не отступлю от правды: с ее сережек.

Только уже ночью, когда мы вернулись на причал, я понял, насколько далеко продвинулся: гордая, своенравная, неприступная Анка позволила мне поцеловать себя. И она ответила на мой поцелуй, хотя, как мне показалось, сперва не собиралась этого делать.

Пускай назавтра Лева обещал купить ей яхту (видимо, не спросив у папаши, потому что так и не купил), пусть он стал ходить в серебристом пиджаке, словно цирковой конферансье, пусть наше с ним соревнование напоминало поединок Эллочки-Людоедки с дочерью Вандербильдта — я знал, что и второй бой закончил нокдауном.

На следующий день новая стайка неприятностей подстерегла меня из-за угла.

• Предыдущая
• 21/40
• Следующая