Изобличитель. Кровь, золото, собака - Бушков Александр Александрович - Страница 19

– Минуту! – остановил их прозвучавший резко голос Варечки. – Я надеюсь, вы не намерены сплетничать моему отцу, – и она улыбнулась прямо-таки обворожительно. – Это все равно бессмысленно, мы намерены обвенчаться в самом скором времени… Не смею вас более задерживать, господа… а вам, Ахиллес Петрович, не стоит читать столько уголовных романов, они на вас вредно действуют. Уделите лучше внимание Ванде, она от вас без ума. Может, и перестанете врываться в чужие спальни…

Она добавила что-то еще, язвительное, насмешливое, но Ахиллес уже не разобрал слов, – Митрофан Лукич уже форменным образом выдернул его, как морковку из грядки, на лестницу черного хода и, вцепившись в локоть, потащил вниз. Лицо у него было потерянное. Заговорил он только на улице:

– Надо же так обмишуриться на старости лет… Но кто ж знал-то…

И он прямо-таки побрел со двора. Ахиллес шагал следом, и в мыслях у него был совершеннейший сумбур. Наконец промолвил:

– Что же вы ему не сказали ничего?

– А смысл? – угрюмо отозвался Митрофан Лукич. – Слышали, что она поначалу крикнула? Влюбленные! – горько передразнил он. – Но отрубите вы мне дурную седую голову, а влюбленный там только один… точнее, одна. Видели эту рожу? Альфонс, как есть альфонс[22]. Да нет, пожалуй, он повыше метит, слышали, эта дуреха про венчание говорила? И ведь может выгореть у прохвоста. Ей уже семнадцать с тремя месяцами, из «малолетних» вышла, перешла в «несовершеннолетние в тесном смысле», больше прав получила, еще легче обвенчаться будет. И вот-с, пожалуйте в дамки! – Он грустно рассмеялся. – Единственная наследница всего истоминского. Он, предположим, далеко не стар, помоложе меня будет – ну да такие ждать умеют. Игнатий Аркадьич наследства наверняка ее не лишит, он человек новой закваски, не то что мы, старики, да и обожает ее безмерно. Посердится, да и смирится. Была бы жива покойница супруга… А так… – Он безнадежно махнул рукой. – Еще чего доброго придется мне с этим прохвостом в Купеческом собрании раскланиваться, да за одним столом обедать…

А что тут можно сделать? – уныло продолжал Митрофан Лукич. – Игнатий Аркадьич все равно еще неделю в Париже пробудет, да пока вернется, еще время пройдет. Телеграмму отбивать? Нет уж, не хочу срамиться на старости лет. Да и потом… За руку-то я его у кассы не ловил. Что бы мы Игнатию Аркадьичу не сказали, она, паршивка этакая, будет твердить, что мы на него клевету возводим, а он любимой доченьке поверит скорее, чем нам, – давно его знаю, в делах жесток, а вот что до дочки… А уж она что-нибудь придумает. Вот возьмет да скажет, что все эти поклепы вы из ревности затеяли. Вы ее, стало быть, склоняли к разным непристойностям, как давеча Зеленов Ванду – наслышаны, как же, – а она, любя своего милого, вам отказала категорически, вот вы и решили отомстить… Скажете, не может такого быть?

– Может, – со вздохом ответил Ахиллес. – От женщин и не такого можно ждать.

– И ничего-то ей не докажешь, – вздохнул Митрофан Лукич. – Ум у нее отцовский – так они же, влюбившись без памяти, всякий ум теряют, как пьяный шляпу…

– Знаете, что мне пришло в голову? Может быть, он оттого и скрывал, что кончил гимназию, пусть экстерном? Что получил чин прапорщика запаса? От всех скрывал, но не от нее…

– А зачем?

– Девицы в этом возрасте любят чувствительные романы, – сказал Ахиллес. – По своей сестре знаю. А там всякие страсти бывают намешаны. Скажем, юный граф, бедный как церковная мышь, вынужден служить простым официантом в таверне…

– Таверна – это что?

– Трактир по-нашему, – сказал Ахиллес. – Только заграничный. Может, он ее на этом и подсек? Юноша из почтенной семьи после разорения родителя впал в житейское ничтожество, вынужден был простым приказчиком на жизнь зарабатывать. Но рук не опустил, и гимназию окончил, и золотые погоны заработал… На романтических девиц такое действует…

– Самое печальное, что и на Игнатия Аркадьича может подействовать, – понурился Митрофан Лукич. – Подумает: не ветрогон какой, упрямый молодой человек, вон чего своими руками добился… Он, конечно, как любой на его месте, думал о гораздо более выгодной партии, но коли уж так все обернулось – за неимением гербовой пишут на простой… А уж если она ему в ноги кинется и зарыдает: папенька, у меня дите под сердцем… У этого прохвоста ума хватит ее и так подучить…

– Что же, ничего нельзя сделать? – спросил Ахиллес, такое впечатление, самого себя.

– А что тут поделаешь? Это вон в романах да на сцене, Ахиллий Петрович, добродетель всегда торжествует, а порок наказан бывает. В жизни оно далеко не всегда так благостно складывается. Хорошо вы поработали, ничего не скажешь, да, выходит, впустую. И так в жизни не все на свете от тебя зависит.

«Ванда с Катенькой? – подумал Ахиллес. – Они определенно что-то знают. Нет, не годится их привлекать к такому скандалу, никак нельзя, не по-мужски выйдет, не по-офицерски…»

– На дуэль его вызвать, что ли? – вслух предположил Ахиллес.

– А что, сможете человека так вот убить? – прищурился Митрофан Лукич.

– Не знаю, – честно признался Ахиллес.

– А этот, чует мое сердце, убьет и не поморщится. И никому от этого легче не будет. И не поморщится, – повторил он. – Когда на карте такая ставка…

– Да, сболтнул не подумавши, – сказал Ахиллес. – Он ведь может вызова и не принять. Будь он на службе, там никаких двусмысленностей – или принимай вызов, или подавай в отставку. А так… – И он с тяжким вздохом повторил: – Что же, ничего нельзя сделать? И достанется этому скоту и девица, и все остальное…

– Вот крутится что-то такое в голове, – сказал Митрофан Лукич с видом напряженного раздумья. – Только сам не пойму что. С отцом дьяконом посоветоваться разве? У него ума палата, языки иностранные знает, в церковных делах дока, не то что мы, грешные… А знаете что? Все равно отец дьякон сейчас в Казани. Пойдемте в ресторан, хотя бы к Агафошину, а? Оба мы с вами сегодня, выходит, от дела лытаем, так не завить ли по-русски горе веревочкой? Не шибко усердствуя, этак на пару узелков? Глядишь, и отпустит?

– А пойдемте, пожалуй, – вздохнул Ахиллес.

Под утро снилась какая-то фантасмагорическая ерунда: беготня, топот копыт, чьи-то испуганные крики, и над всем этим стоял надрывный женский плач. Ахиллес пытался в полудреме отогнать эти видения – и не сразу понял, что это ему не снится. Что не так уж и далеко разносятся женские рыдания, копыта уже не стучат, но неподалеку слышен конский храп и громкие – чересчур громкие для утренней улицы – разговоры. И колеса простучали мимо забора. И кто-то что-то покрикивал фельдфебельским тоном.

У кого-то из соседей что-то, безусловно, стряслось, и вряд ли приятное, судя по громким женским рыданиям – прекратившимся, впрочем, когда Ахиллес вышел в прихожую (где не обнаружил Артамошки). Такое впечатление, что женщина голосила во дворе, а сейчас ее увели в дом.

В кухоньке Артамошки тоже не наблюдалось – ну конечно, глазел на то, что произошло. Ахиллесу тоже было интересно, что случилось совсем рядом с местом его постоянного расквартирования, но несолидно было как-то выскакивать на улицу, уподобившись денщику. Он тщательно умылся, гремя соском жестяного рукомойника (цивилизация в виде водопровода в этот околоток еще не добралась), почистил зубы, сноровисто зажег бульотку, достал из хлебницы большой бублик, намазал свежайшим вологодским маслом. Сегодня можно было побаловать себя и кофе – вчера пришли деньги от дядюшки. Дядюшка аккуратно высылал пятнадцать рублей в месяц, в свое время Ахиллес пробовал протестовать, упирая на то, что он теперь человек взрослый и самостоятельный, на что получил ответ: «Хотя ты и взрослый, да не более чем субалтерн. А уж я-то знаю, каково жалованье субалтерна». Да вдобавок приписал, что недавно составил завещание, где назначал Ахиллеса единственным наследником (он был бездетным). Новость эта Ахиллеса ничуть не обрадовала – дядюшку он любил не меньше, чем отца с матерью, и предпочел бы это наследство получить как можно позже. Но мать в последнем письме сообщала, что дядя плох и без палочки на улицу уже не выходит, да и ноги порой отнимаются, особенно правая, по которой когда-то хлестнула хивинская картечь, да так, что ногу едва не отняли…