Змеиный мох (СИ) - Рябинина Татьяна - Страница 5

Умываться по утрам я ходила к роднику, чтобы заодно набрать свежей воды на день. Переодевшись в сухое, взяла зубную пасту, щетку, полотенце, прихватила канистру и поплелась к реке, поминутно оглядываясь. Прошла по песчаной полоске пляжика к лестнице, поднялась по ступенькам — и застонала, спрятав лицо под фейспалм.

Место было занято. Накинув на голый торс полотенце, этот гад споласкивал под струей воды зубную щетку.

— Кажется, вы сказали вчера, что не будете мне… как это? Докучать, — процедила я сквозь зубы. — И без конца попадаетесь на глаза.

— Может быть, составим график? Чтобы не попадаться… на глаза? — ледяной прищур, как у того волка, который смотрел из-за кустов. Или не смотрел? — Вы, уважаемая, раздражаете меня не меньше, чем я вас.

Наконец-то я его разглядела. Не пятьдесят, конечно, но и не тридцать. Ближе к сороковнику. Хотя тип лица не позволял определить точно. Про таких говорят: без возраста. Темно-русые коротко подстриженные волосы, слегка тронутые на висках сединой. Но это тоже ничего не значит, у моего отца седина полезла в тридцать. Темно-серые холодные глаза, резко очерченный рот, твердый подбородок. Модная псевдонебритость, требующая ухода побольше, чем любая борода. И наглое, самоуверенное выражение, от которого меня снова начало потряхивать.

— Обычно я встаю позже, — сделала вид, что не услышала последние слова. — Надеюсь, после восьми вас здесь уже не будет. У родника.

— Договорились. Кстати, что с вами случилось? Так бурно обрадовались, что не беременны?

— Что?!

Я аж задохнулась от негодования и застыла с отвисшей челюстью.

Ах, ты, сволочь!

— Ну а что? С чего еще женщина может так визжать в туалете? Разве что кто-то вынырнул оттуда и цапнул за задницу?

Усмехнувшись, он повернулся и пошел вниз по лестнице. А я стояла и смотрела ему вслед, адски жалея, что под рукой нет чего-нибудь тяжелого — кинуть сверху. Чтобы споткнулся, перебрал все ступеньки и плюхнулся в воду. В прибрежный ил. И чтобы на башку забралась лягушка.

Медленно сосчитав до двадцати и обратно, я умылась ледяной водой, почистила зубы и наполнила канистру. Вернулась в дом, приготовила завтрак, привычно вынесла его на террасу — в матрасное гнездо. И чуть не подавилась, отправив в рот первый кусок яичницы.

Захватчик, открыв капот, копался во внутренностях своей черной здоровенной уродины, по сравнению с которой моя совсем не маленькая Игуана выглядела карлицей.

Твою налево, он что, издевается?

Конечно, я могла на эти три дня запереться в доме, выходя только в туалет и за водой. Но опять же — почему я должна это делать? У меня за неделю сложился определенный ритм, появились маленькие временные привычки. Например, есть на террасе. Купаться голой на закате. Сидеть ночью на крыльце и громко петь — сожалея, что не подумала взять с собой гитару. Поедать, в конце концов, землянику на поляне вокруг Белого дома. Не говоря уже о том, что днем в избушке было жарко и душно, даже если открыть настежь все окна.

Обычно я уходила в лес или гулять вдоль реки после обеда, а до этого сидела в тени на террасе и занималась, как сказал Славка, постижением дзена. Но какой тут, к чертям собачьим, дзен, когда в двадцати метрах от меня возится эта образина?

На этот раз на нем были только коротко обрезанные под шорты джинсы и кроссовки. Я невольно пялилась на его плечи и задницу и злилась. На него. И на себя. Наверно, он почувствовал мой злобный взгляд и обернулся. Захлопнул капот и ушел в дом.

Доев без аппетита, я помыла посуду, подумала и отправилась в лес. Потому что сидеть на террасе и размышлять о жизни все равно не получалось. Казалось, что он смотрит на меня в окно. Наверняка нет, но уже одна возможность этого раздражала. Белый дом вдруг стал живым и враждебным. Как будто сам таращился на меня глазами-окнами.

В лесу я привычно наелась черники и гонобобели, нашла два крепких боровика — больше не брала, только на одну жаренку. Могла, конечно, и целое ведро насобирать, но заготовитель из меня был аховый. От одной мысли о том, что это ведро надо будет чистить, мыть, резать, развешивать для сушки, делалось тоскливо. Захочу грибов — пойду в магазин и куплю пакет заморозки.

Найдя в лесу симпатичную полянку, я улеглась прямо на траву. Закинула руки за голову — любимая поза — и, глядя на вершины деревьев, занялась обычным делом. Препарированием своей бестолковой жизни. Так биолог бесстрастно режет лягушку. Факты направо, чувства налево. Как ни странно, это помогало.

Глупости я делала и раньше, и все же они не были критичными. Но бессмысленная любовь к Андрею завела меня в глухой тупик. Если я хотела идти дальше, должна была вырезать ее из себя, как раковую опухоль. Радикально. Чтобы не пошли метастазы. Чтобы не начала страдать снова, как только вернусь в город и выйду на работу. Потому что увольняться я все-таки не хотела. Возможно, это была ошибка, и очень серьезная. Но… в общем, не хотела.

Разве я думала, что все зайдет так далеко? Ведь сначала была просто симпатия, легкий флирт, не более того. Женатые — табу, этот принцип я никогда не нарушала. Как вообще можно делить мужчину с другой женщиной? Знать, что от тебя он идет к ней, ложится в постель? А уж если есть дети…

Это грызло меня до того, как мы занялись любовью, но я наивно верила, что смогу вовремя остановиться. Грызло потом — но я верила, что у них с женой все плохо и он уйдет от нее ко мне. Потому что хотела верить. А когда поняла, что это вранье, что не уйдет никогда, было уже поздно. Он стал моим наркотиком.

Когда лечат наркоманов, мало очистить тело — нужно преодолеть зависимость иного порядка. Душевную. То же было и со мной. Да, я сама порвала с ним. Да, понимала, что должна это сделать — ради своего же блага. И что у этих отношений нет никакого будущего, кроме тоски и боли.

Но губы помнили его поцелуи, кожа помнила его прикосновения. Голос, интонации, слова. Запах… Тот взгляд, когда мы столкнулись в дверях — с него все и началось. Наши встречи — как будто случайные. Разговоры — с тайным смыслом. Смех в темноте, чуть хрипловатый от желания и нетерпения. Мгновения самого полного слияния и наслаждения. И словно тонкий порез листом бумаги, когда он одевался и уходил. И эти слова — насквозь лживые: «Потерпи немного, родная, скоро все закончится»…

Может, я уже пережила самую острую боль, но воспоминания неизменно вызывали тоску — глухую и темную, как ноябрьская ночь…

Вечером я, как обычно, пошла на речку. В купальнике, который надела первый раз. И это было… просто фу. Как будто нарушила священный ритуал. Никакого момента силы. Плюхнулась в пахнущую болотом реку и поплавала вниз и вверх по течению, наматывая ежевечерний километр. Только и всего.

Вернувшись домой и приготовив ужин, я открыла бутылку «Кота-негра»[1] — моего любимого, красного полусладкого. Конечно, последнее дело топить горести в алкоголе, но я твердо решила: эти две недели буду делать все, что захочу. То, чего обычно себе не позволяю. Есть доширак с плавленым сыром и бутеры с копченой колбасой. Пить вино больше одного терапевтического бокала. Забью на зарядку — хватит плавания. И да, буду ложиться спать глубоким ночером, а вставать к полудню.

Впрочем, вино — ничего другого я не пила — служило для меня не только расширителем сознания, но и неким волшебным ключиком-коммуникатором. Я была из тех мрачных интровертов-социофобов, которые на первой стадии опьянения внезапно становятся милыми, обаятельными и привлекательными существами. Здесь это было неактуально, но имелось у вина еще одно магическое свойство: оно снимало панический «страх сцены».

У меня был абсолютный слух и объективно роскошное контральто. К тому же я знала миллион романсов и народных «страдательных песен», люто востребованных на любых бабских посиделках. И вполне прилично аккомпанировала себе на гитаре, хотя никогда специально не училась. Но в трезвом состоянии меня зажимало так, что и рта открыть не могла. Даже если рядом никого не было. Но всего один бокал вина творил чудеса — я запросто спела бы на стадионе, чувствуя себя звездой-гигантом.