Моя любовь, моё проклятье (СИ) - Шолохова Елена - Страница 57

— Ну уж? — хмыкнула Полина. На него она не смотрела, не могла, боялась, но зато он не спускал с неё напряжённого взгляда, который чувствовался прямо кожей, причём настолько остро, что не всякое прикосновение так ощущаешь. — Вы ведь всегда, с самого начала очень плохо ко мне относились. И вообще считаете меня какой-то, ну не знаю…

— Да ты даже себе не представляешь, как я к тебе отношусь! — горячо, с надрывом произнёс Ремир, резко придвинувшись совсем близко, опасно близко, так, что кожу вмиг осыпало мурашками. — Я ни к кому и никогда так не относился, как к тебе. Мне вообще ничего не нужно больше. Знаю, что сделал тебе очень больно, когда сказал, что ты из расчёта со мной поехала. Знаю, что неправ был. Та ночь, да и вообще всё, очень много для меня значит…

От слов его, от того, с какой горячностью он их произносил, у неё перехватило горло. Полина наконец посмотрела ему в глаза, но лишь на миг, потому что такой у него был взгляд, что в груди защемило. Сказал бы он всё это раньше!

— Для меня тоже та ночь очень много значила, и не только та ночь, — произнесла она тихо, стараясь не выдать голосом волнения. — Только вы правы, мне после ваших слов было очень больно… сначала. А потом как-то перегорело. И теперь всё. Точнее, ничего. Простите…

Ремир тяжело молчал, неотрывно смотрел на неё, уж как — она не знала, боялась даже взглянуть теперь в его глаза. Потом он шумно выдохнул, отвернулся. Постоял ещё с минуту, затем протянул ей пакет:

— Тебе… вам.

И ушёл. Просто ушёл, не взглянув на неё больше, не попрощавшись.

Она смотрела ему в спину и чувствовала, как у самой сдавило грудь, как сердце, подскочив, заколотилось у самого горла, не давая вдохнуть. Веки тотчас зажгло от подступивших слёз и, чтобы не расплакаться, она закусила губу, не понимая, почему так. Почему? Ведь говорила ему то, что думала. Отчего же теперь внутри всё разрывается?

Ой, ну зачем он только пришёл сюда? Душу ей растравил…

Слова его продолжали звучать, пока будила Сашку, пока кормила её полдником, пока мыла в палате пол затхлой тряпкой и скребла щёткой ржавую раковину, пока выносила ведро, а затем с остервенением отмывала руки после «дежурства».

Потом вспомнила про пакет, заглянула и совсем расклеилась. Чего только он ни принёс! И сок, и фрукты, и сладости всякие, и даже куклу в нарядной упаковке.

Сашка аж повизгивала от счастья, вытряхивая красавицу из пёстрой коробки, не обращая внимания на крики раскапризничавшегося вдруг Юрасика. Мать утешала его как могла, потом сгребла в охапку и понесла своё чадо «гулять». Мальчонка сучил ногами и опрокинул с тумбочки открытую коробку йогурта.

Когда они вернулись с прогулки, женщина взглянула на белую лужицу и недовольно спросила у Полины:

— А подтереть нельзя было?

Та аж опешила:

— Знаете, что? Убирайте-ка сами за своим ребёнком.

— Да ну? А кто у нас дежурный?!

Но, к счастью, новой стычки удалось избежать. К ним неожиданно заглянула медсестра, зашипела на храпунью, мол, потише, не дома, а потом обратилась к Полине. Причём с самой что ни на есть елейной улыбкой.

— А вы у нас переезжаете в другую палату. Собирайтесь пока, а минут через двадцать я за вами зайду.

Полина, может, и не понимала, с чего вдруг этот переезд, но против другой палаты точно не возражала. Может, хоть там никто храпеть не будет, думала она, укладывая вещи по пакетам.

Через четверть часа медсестра позвала их за собой, да ещё и вызвалась помочь с сумками.

Они прошли вдоль всего коридора, почти до самого конца, и свернули в небольшой отсек на четыре двери. Затем медсестра достала из кармана ключ, отомкнула дальнюю дверь.

— Ну, располагайтесь. — И опять любезная улыбка. — Вот ключ. Будете выходить на прогулку или ещё куда, палату запирайте.

Полина в недоумении шагнула внутрь.

— Не понимаю, — обернулась она к медсестре, ожидавшей у порога. — Почему нас сюда?

— Ну, как почему? Для вас оплатили отдельную палату.

Палату! Да это, скорее, гостиничный номер был с отдельным санузлом и душевой кабиной. Тут и кровать, и диван, и холодильник с чайником, и даже телевизор.

— Ладно, обустраивайтесь, — вывела её из ступора медсестра. — Если что, я на посту.

Полина в изнеможении опустилась на диван, у неё невольно вырвался короткий всхлип. Это же всё Долматов! Ну как же так?

— А мне тут нравится, — просияла Саша. — Давай тут жить.

Ремир всё-таки уступил Астафьеву и в пятницу остался дома, болеть как полагается, ещё и под чутким надзором медсестры, нанятой Максом.

Выходные прошли в полубреду и запомнились смутно, урывками. В понедельник стало лучше, и медсестра немедленно была отослана восвояси.

В среду же он и вовсе почувствовал себя заново родившимся, но на работе пробыл только до обеда, хоть и изнемогал последние пару дней от вынужденного безделья. И дел, конечно, накопилось, что хоть разорвись. Но вдруг разом всё отошло на задний план.

И хотел ведь только позвонить старику-врачу, просто узнать, нормально ли всё с девочкой. А выяснив, что лежат они теперь вместе с Полиной, не смог удержаться.

Нестерпимо захотелось приехать — не видел ведь её целую неделю. Потому и рванул сразу, как только водитель вернулся с обеда, в больницу. Хорошо хоть сообразил заскочить по дороге в супермаркет.

В больнице был свой режим, так что не сразу его и впустили, предлагали ждать до четырёх. Пришлось буквально прорываться через кордон, впрочем, с деньгами это оказалось не так уж сложно. Недаром Макс чуть что твердит: «Не подмажешь — не поедешь».

Так и тут. Тому дал, другому дал — и режим всем сразу по боку, и его не только пропустили, но и проводили на нужный этаж и к нужной палате, чтобы важный человек не заплутал.

Ремир остановился на пороге, не решаясь пройти дальше, хотя нашёл Полину сразу же. И от одного взгляда на неё в душе всё перевернулось.

Палата, конечно, была удручающе убогой, и смотрелась Полина среди этой казённой нищеты как-то совсем уж сиротливо, прямо сердце сжималось.

Такая всегда яркая, тут Полина выглядела совершенно измождённой и поблёкшей. С копной спутанных волос и в старушечьем халате она совсем не тянула на эротическую мечту, но он не мог от неё взгляда оторвать. Ни сразу, как увидел, ни потом, в коридоре.

Наоборот, такой она цепляла его даже ещё больше. Потому что помимо неотвязного, жгучего влечения, помимо мучительной тоски, в груди разлилась такая острая, щемящая нежность, что от решительного настроя вмиг не осталось и следа. Хотелось просто обнять её покрепче, уткнуться носом в макушку и не выпускать.

И объяснение потому опять вышло скомканным, хотя она всё, конечно же, поняла.

Когда заговорила в ответ, сердце, казалось, замерло вместе с ним в напряжённом ожидании. Потом забилось, но как будто по-другому, точно не кровь через себя пропуская, а битое стекло.

Это её «нет» совсем выбило почву из-под ног. И всё дальнейшее делал он на автомате: договаривался насчёт нормальной палаты и насчёт особого отношения, спускался вниз, шёл через больничный двор к автостоянке.

Слова её свербели в голове, не умолкая, не давали думать ни о чём другом. И вообще, как-то всё вокруг стало казаться пустым, бессмысленным, раздражающе-ненужным.

Только вот ни нежность, ни тоска никуда не делись, наоборот, стали ещё невыносимее.

Если бы она просто отказала ему, думал Ремир, то было бы и то легче. Но то, что всё у них могло бы быть, но из-за дурацких предрассудков он потерял… вот это просто убивало.

Спустя три недели

— … железобетонный завод теперь наш полностью. Кроме телефонии, они теперь покупают у нас и интернет, — отчитывалась Оксана Штейн.

В переговорной шла очередная вторничная планёрка.

Всё, как обычно, кроме парочки нюансов. Кресло коммерческого директора пустовало.

Тот внезапно уволился по собственному желанию, а нового ещё подыскивали, третью неделю подыскивали — за эту нерасторопность Супрунова уже получила втык, неожиданно мягкий.