В объятиях дождя - Мартин Чарльз - Страница 2

Когда Рекс о чем-то говорил, когда находился дома, на его устах чаще всего бывали два слова. Первым было «Бог», а второе я пообещал никогда не повторять перед мисс Эллой. В пять лет я еще не знал, что оно значит, но краска на его лице и слюна, собиравшаяся в уголках рта каждый раз, когда он произносил это слово, указывали на что-то нехорошее.

– Мисс Элла, что оно значит? – спрашивал я, почесывая затылок.

Она вытирала руки о передник, снимала меня с табуретки и усаживала на столешницу. Прижималась лбом к моему лбу, клала указательный палец поперек моих губ и говорила:

– Ш-ш-ш!

– Но, мисс Элла, что оно значит?

Она качала головой и шептала:

– Так, это слово из третьей заповеди. Плохое, очень плохое слово. Самое плохое. Твой отец не должен его произносить.

– Почему же он его произносит?

– Взрослые иногда так говорят, когда они сердятся.

– А почему я никогда не слышал его от тебя?

– Так, – сказала она, протянув мне миску с кукурузным тестом и помогая размешать густую болтушку, – обещай, что ты не будешь повторять это слово. Обещаешь?

– А что, если ты рассердишься и сама его скажешь?

– Этого не будет. А теперь… – она приковала меня взглядом, – …ты обещаешь?

– Да, мэм.

– Скажи это.

– Я обещаю, мама Элла.

– И пусть он не слышит от тебя такие слова.

– Что?

– «Мама Элла». Тогда он точно уволит меня.

Я посмотрел туда, где обычно видел Рекса.

– Да, мэм.

– Хорошо. Тогда давай мешай дальше, – она указала в сторону, откуда доносились крики. – Лучше поторопиться. Похоже, он проголодался.

Как собаки, привыкшие к битью, мы были давно знакомы с тоном хозяйского голоса.

Я совершенно уверен, что в жизни мисс Эллы не было ни одного дня, когда бы она не посвящала себя работе. Много раз по вечерам я видел, как она упирается рукой в бок, горбит плечи, нагибается к Мозесу и говорит:

– Братец, мне бы сейчас прополоскать рот, полечить геморрой, пожевать кукурузы да положить голову на подушку.

Но это было только начало. Она надевала чепец, намазывалась лосьоном и опускалась на колени. Тогда ее день начинался по-настоящему, потому что, стоило ей завестись, она могла заниматься этим всю ночь.

Мысль о Рексе заставила меня оглянуться. Если Рекс находился дома и просто не добрался до своей комнаты наверху, то у него была возможность видеть парадную дверь мисс Эллы из любого окна в задней части дома. Поэтому я обошел вокруг ее домика, прячась в тени под свесом крыши. Я перевернул мусорное ведро, поставил его под окном, залез наверх и уперся подбородком в карниз, шурша подошвами по холодной кирпичной стенке.

Мисс Элла стояла на коленях возле своей кровати, как это часто бывало. Она склонила голову в купальной шапочке из желтого пластика, а ее скрещенные руки лежали на Библии, раскрытой перед ней на кровати. Независимо от обстоятельств, она соблюдала диету из Священного Писания, часто и со знанием дела приводила цитаты из него. Мисс Элла редко произносила слова или фразы, которые уже не были бы написаны в Ветхом или в Новом Завете. Чем больше Рекс пил и ругался, тем больше мисс Элла читала и молилась. Однажды я видел ее Библию, и большая часть текста на открытой странице была подчеркнута. Тогда я не очень-то умел читать, но, оглядываясь назад, думаю, что это был Псалтирь. Мисс Элла находила утешение в псалмах, особенно в двадцать пятом псалме[3].

Губы мисс Эллы шевелились, и она едва заметно кивала. Ее прищуренные глаза казались закрытыми и были окружены глубокими морщинками. Такой я и запомнил ее: коленопреклоненной дамой.

То обстоятельство, что она была повернута спиной ко мне, абсолютно ничего не значило. За этими курчавыми, коротко стриженными (она стриглась сама), черными с проседью волосами скрывались птичьи карие глаза-бусинки, видевшие все, что творилось вокруг, а иногда даже больше. Глаза у нее на лице были добрыми и ласковыми, но эти глаза на затылке постоянно ловили меня, когда я занимался какими-нибудь шалостями. Мне казалось, что если я застану ее спящей, то смогу незаметно подкрасться к ней и поискать в волосах у нее на затылке. Проблема заключалась в том, что, даже если бы мне удалось снять шапочку для душа, я точно знал, что, как только раздвину волосы и увижу смеженные веки, эти карие глазки распахнутся и прожгут дыру в моей душе. В одно мгновение я буду плотью и кровью – дышащим, любопытным, облизывающим губы, тянущимся к ее волосам с видением целой жизни впереди, – а в следующее мгновение наступит Пуфф, и я превращусь в столб дыма, поднимающийся из моей обуви.

Я опустился на ведро, тихо постучал в окно рукояткой бейсбольной биты и прошептал: «Мисс Элла!» Ночь была холодной, и мое дыхание выглядело как дым от сигар Рекса.

Я ждал и заглядывал в окно, пока холод закрадывался мне под пижаму. Пока я пританцовывал на мусорном ведре, она плотно обернула плечи поношенной шалью и подняла оконное стекло. Увидев меня, она протянула руки, подняла меня и втащила в комнату – все двадцать шесть килограммов. Я знал эту цифру, потому что неделю назад она водила меня на пятилетний медицинский осмотр. Когда Мозес поставил меня на весы, мисс Элла заметила: «Двадцать шесть килограммов? Мальчик, да ты уже весишь только вполовину меньше меня».

Она закрыла окно и опустилась на колени.

– Такер, что ты здесь делаешь? Ты знаешь, сколько сейчас времени?

Я покачал головой. Она сняла с меня шляпу, расстегнула ремень с кобурами и повесила то и другое на столбиках кровати.

– Так ты простудишься и можешь умереть. Иди сюда.

Мы устроились в кресле-качалке перед камином, где еще осталось немного красных углей. Она подбросила несколько щепок для растопки и стала тихо покачиваться, согревая мои руки своими ладонями. Единственными звуками было мерное раскачивание и стук моего сердца. Через несколько минут она откинула мне волосы со лба и спросила:

– Что с тобой, детка?

– У меня болит живот.

Она кивнула и взъерошила мне волосы, от которых пахло кукурузным маслом.

– Тебя тошнит или тебе нужно в уборную?

Я покачал головой.

– Не можешь заснуть?

Я кивнул.

– Тебе страшно?

Я снова кивнул и попытался вытереть слезу рукавом, но она сделала это раньше меня. Потом крепче прижала меня к себе и сказала:

– Хочешь рассказать мне об этом?

Я покачал головой и чихнул. Она привлекла меня к своей теплой, обвисшей груди и тихо запела без слов под ритм кресла-качалки. Это было самое надежное место на свете.

Она положила руку мне на живот и прислушалась, как врач, который слушает сердцебиение.

– Такер, твое больное место – это твое место для людей.

Мои брови поползли вверх.

– Что?

– Да, твое место для людей.

– Что это такое?

– Это все равно что твоя внутренняя копилка.

Я посмотрел на свой живот.

– Там нет денег?

Она покачала головой и улыбнулась.

– Дело не в деньгах. Там находятся люди, которых ты любишь и которые любят тебя. Это место чувствует себя хорошо, когда оно наполнено, и болит, когда оно пустое. Сейчас оно становится больше. Это что-то вроде боли в твоих икрах и лодыжках, потому что ты быстро растешь, – она положила ладонь мне на пупок и добавила: – Все это упаковано там, у тебя за пуповиной.

– Как оно туда попало?

– Бог поместил его туда.

– И у каждого человека есть такое место?

– Да.

– Даже у тебя?

– Даже у меня, – прошептала она.

Я посмотрел на ее живот.

– Мне можно посмотреть?

– Ох, ты его не увидишь. Оно невидимое.

– Тогда откуда мы знаем, что оно настоящее? – спросил я.

– Ну… – Она ненадолго задумалась. – Это все равно что огонь в камине. Ты не видишь жара, который исходит от этих углей, но ты его чувствуешь. И чем ближе ты находишься к огню, тем меньше сомневаешься в его жаре.

– А кто есть у тебя в животе? – поинтересовался я.