«СМЕРШ» ПРОТИВ «БУССАРДА» (Репортаж из архива тайной войны) - Губернаторов Николай Владимирович - Страница 26

В душе я благодарил Таболина за передачу привета от Натальи Васильевны и слов о том, что она ждет меня. Значит, любит и верит. И, видимо, старается не только передать весточку, но и помочь мне избавиться от немецких оков. Только как? Ни мне, ни ей пока не видится реального пути. Так что придется выполнять свои обязанности, которые меня заставила взять на себя забота о детях, незримо связывающая меня с долгом перед Россией.

Назавтра утром я уехал в Смоленск, в Главную железнодорожную дирекцию группы армий «Центр», дабы проверить, как выполняется наш заказ на пассажирский вагон с сорока посадочными местами по маршруту Смоленск — Кассель, который должен был отправиться в путь 15 июля. Меня принял уполномоченный по воинским перевозкам подполковник Логеман. Он быстро нашел заказ и сказал, что в расписание движения поездов заказ включен, вагон имеется. И если не будет налета русской авиации, то посадка пройдет точно в срок. «Но я вам советую посадку закончить рано утром, в 6 часов, так как в 6:30 эшелон будет отправлен. Мы это делаем для того, чтобы в дневное время эшелон проскочил опасные участки, где ночью хозяйничают партизаны. Они уничтожают охрану, подрывают рельсы и эшелоны. Это наше бедствие, — сокрушался Логеман. — Если в июне у нас было 262 диверсии, то за десять дней июля уже 300».

Я посочувствовал ему и, поблагодарив за четкую информацию, отправился в штаб абверкоманды. Там, в этом мышином гнезде, всегда мельтешили и суетились чины в мундирах. Сегодня было тихо, офицеры сидели в кабинетах молчаливые и подавленные.

В ответ на мой доклад и вопросы реагировали холодно с чисто тевтонской сдержанностью: «Идите в канцелярию, ознакомьтесь с приказом. Там и узнаете новости».

В канцелярии мне дали приказ по Абверу, подписанный самим адмиралом Канарисом. В нем вскрывались причины плохой работы фронтовых абверкоманд-203 и 303, в результате чего ста двадцати завербованным агентам и двум солдатам вермахта удалось бежать к партизанам.

«За проявленную беспечность и утрату бдительности приказываю:

1. Отстранить от должности начальника 203-й абвер-команды подполковника Готцеля и назначить на эту должность подполковника Арнольда Георга.

2. Начальника 209-й абвергруппы («Буссарда») капитана Больца понизить в воинском звании на одну ступень до обер-лейтенанта.

3. Коменданта особого лагеря МТС зондерфюрера Мильке разжаловать и отправить на фронт рядовым.

4. Офицера контрразведки 303-й абверкоманды оберлейтенанта Вильгельма Рана понизить в воинском звании до лейтенанта».

В канцелярии я также узнал, что наступление вермахта под Курском затормозилось. Русские разгадали замысел немецкого командования и время военных действий. За два часа до их начала русские обрушили огонь всей своей авиацией и артиллерией на исходные позиции войск. Эта артиллерийская и авиационная контрподготовка нарушила управление войсками, и вермахт вынужден был отложить наступление на несколько часов. Сейчас русские выбивают танки и захватывают господство в воздухе. А вермахт топчется на месте и отводит свои войска назад.

Возвращаясь в лагерь, я размышлял, оценивая приказ как жесткую меру руководителя Абвера, приуроченную к началу операции под Курском. В приказе также отчетливо обозначалось стремление Канариса показать свое участие в этой операции и жизнеспособность Абвера. Огор-чало меня только снижение воинского звания Больцу. Для него это удар по самолюбию и карьере, о которой он так пекся. Что касается операции «Цитадель» под Курском, то ее провал для меня не был неожиданным. Я это предвидел. Гитлер и его холуи-генералы снова не поняли и недооценили возросшую силу национального духа и мощи Красной армии, возросшее искусство и мастерство ее командования. Для немцев, радовался я, это поражение — еще один гибельный шаг к развалу всей нацистской системы.

При невольном взгляде на историю набегов чужеземцев на Россию становилось очевидно, что и кампания Наполеона, и кампания Гитлера были изначально обречены на поражение, потому что они мерили Россию своим однобоким европейским измерением, не зная и не учитывая природную силу духовного единения ее народа, а также его инстинкт и чувство самосохранения своей Родины.

На другой день после завтрака, объявив ребятам и своим помощникам о выезде через несколько дней на экскурсию и на учебу в Германию, мы начали подготовку к отъезду. После окончания занятий я поощрил отличившихся, предоставил ребятам возможность побывать в детдоме и в селах, повидать родных и попрощаться с ними. Ребята помылись в бане, прошли медосмотр, их переодели в немецкую форму, сфотографировали и каждому выписали солдатские книжки бойца РОА, заполненные на немецком и русском языках.

Во время подготовки к отъезду ко мне обратился Та-болин, который должен был ехать вместе со мной и с ребятами.

«Юрий Васильевич, — озабоченно и с непонятным волнением заговорил Таболин, — не могли бы вы оставить меня здесь, в Смоленске? Мне тут по заданию нужно».

«Нет, Ваня, не могу, не имею права. Ехать тебе с ребятами, согласовав это со штабом команды, приказал Больц. Не огорчайся. Через месяц мы вернемся, если, конечно, немцев не вышвырнут из Смоленска», — ответил я.

Наконец 15 июля рано утром мы выехали на машине на вокзал, погрузились в вагон и четко, с немецкой пунктуальностью, вовремя выехали в Кассель.

Ребята разместились в вагоне, притихли и, облепив окна, смотрели на проплывающие мимо леса. Они оживлялись и обсуждали увиденное только тогда, когда наблюдали под откосом разбитые вагоны, платформы, паровозы — работу партизан.

А я уезжал из многострадального Смоленска с грустью и в то же время с ощущением обретенного счастья. Как странно, думалось мне, что если счастья надо добиваться изо всех сил, — что я и делал многие годы, мыкаясь и впустую растрачивая себя, — то это, оказывается вовсе и несчастьем. Счастье приходит естественно, неожиданно, но всегда заслуженно — толи за труды и дела духовно праведные, то ли за муки и страдания истерзанной души. Я чувствовал себя счастливым от обретенной любви к Наталье Васильевне и от возрожденной верности Родине.

Весь путь поезда по Смоленщине и Белоруссии держал меня в напряженном чувстве опасности и страха, так как мы ехали в разгар начатой партизанами рельсовой войны. Откуда им было знать, что в поезде едут русские дети. Я опасался и молился не столько за себя, сколько за них. И, видимо, спасло нас то, что мы ехали днем и что эта основная магистраль, связывающая Смоленск и группу армий «Центр» с Германией, обязательно охранялась несколькими дивизиями вермахта.

Как мне казалось, ребята чувствовали себя относительно спокойно, словно были уверены, что партизаны своих не тронут. Какими бы усилиями воли я ни старался отвлечь себя от ожидания опасности, тревога не проходила. По-моему в таком состоянии пребывали Фролов, Таболин и другие. Выручала меня гитара и романсы под ее аккомпанемент. Когда вполголоса я спел милый сердцу романс «Гори, гори, моя звезда», первый кто стал мне подпевать своим приятным тенором, был Иван Таболин. Вдвоем мы спелись и перешли на русские песни. Ребята сгрудились возле нас и тоже подпевали. В перерыве один из них, Паша Романович, статный и вихрастый белорус, горестно вздохнув, сказал: «Жаль, гармошки нет, я бы вам сыграл».

«А ты попробуй на гитаре», — попросил я и предложил гитару.

«Паш, давай!» — хором подбодрили ребята.

Паша ловко взял гитару и как заправский музыкант быстро освоил игру, такт, запев белорусскую веселую плясовую. Так, песнями и музыкой, я отвлекся от тревожных мыслей, и мы благополучно въехали на территорию Германии.

На вторые сутки приехали в Кассель. Нас встречал Больц. В автобусе он отвез всех ребят и девять сотрудников «Буссарда» в казармы танкового училища, где готовились будущие танкисты вермахта. Все четыре дня, прожитые в казарме, были посвящены экскурсиям по городу, походу в кино, на стадион и смотру самодеятельности молодых танкистов.