Там, в Финляндии… - Луканин Михаил Александрович - Страница 2

После демобилизации он работал на различных предприятиях, в учреждениях и организациях Таганрога, Краснодара, Перми. А затем началась война, и случилось, как казалось тогда, самое страшное — плен, три с половиной года каторжных работ в концлагерях. День победы он встретил в лагере уничтожения «Три палатки», который немцы называли «карантинным», около города Серрейсе в Норвегии.

После освобождения из лагеря и лечения в норвежском госпитале Михаила Луканина репатриировали на родину и зачислили в запасной полк в городе Вышний Волочек, а вскоре отправили под Новороссийск в Верхне-Баканскую станицу на восстановление Первомайского цементного завода. В октябре 1946 года разрешили вернуться в Молотов (Пермь). В трудные послевоенные годы Михаил Луканин работал на тетрадной и кондитерской фабриках, в конторе «Главмашсбыт». Шестнадцать лет жизни он отдал Пермской городской телефонной сети, работал здесь техником-нормировщиком и инженером-экономистом. Отсюда в 1971 году вышел на пенсию и с большим интересом и желанием включился в деятельность городского клуба «Пермский краевед», активно занялся литературным творчеством.

Из всего написанного им только часть вошла в настоящий сборник. Если эта книга «Там, в Финляндии…» найдет своих читателей и оставит след в их душах, это будет означать, что клятву свою Михаил Луканин выполнил. Пожелаем ему успеха.

Владимир КÓЛБАС

14 ноября 1942 года нас, тысячу военнопленных, гитлеровцы загнали в Данциге (Гданьске) на транспорт «Гинденбург», который в ночь на 15 ноября в сопровождении конвоя покинул порт.

На первых порах плавание проходило относительно спокойно, корабль продолжал рейс без каких-либо происшествий, но к концу пути Балтика показала-таки свой норов — море не на шутку разыгралось. Начался неистовый шторм. Вздымаемый невиданными валами корабль то взмывал носом к затянутым рваными тучами небесам, то зарывался в глубь разъяренных вод, которые, накрывая судно, беспрепятственно перекатывались по всей его палубе. Крохотные суденышки сопровождения то проваливались вместе с мачтами меж валами и казались временами окончательно и навсегда исчезнувшими, накрываемые взбешенной водой, то снова появлялись на глазах, вскарабкиваясь на гребень очередного вала и рисуясь на нем, как на поднятой вверх ладони.

Лишь немногим из нас удавалось в эти часы держаться на ногах, большинство едва подавало признаки жизни, полуживыми перекатываясь по нарам и днищу корабля.

К вечеру 17 ноября[6] шторм стал спадать. Море еще вздымало вокруг чудовищные свинцово-пепельные валы, но ветер уже заметно стихал, небо прояснялось, конвойные суда, скрываемые до этого холмами вздыбленной воды, теперь все чаще были на виду, да и сам корабль заметно меньше раскачивался и кренился. Измученные бешеной балтийской встряской, мы стали понемногу приходить в себя.

В сумерках, когда темнота начала окутывать караван и скрадывать очертания судов, всех нас неожиданно повыгоняли из трюмов, якобы за получением пищи. И тут мгновенно проносится панический слух: экипажем замечена вблизи неизвестная подводная лодка, поэтому немцы специально выгнали нас наверх, чтобы продемонстрировать, что на корабле находятся пленные, и тем самым спасти судно. К тому же все конвоиры и члены экипажа имели на себе спасательные пояса и проявляли явную нервозность. Кроме того, перед самой отправкой из концлагеря Хаммерштейн среди пленных ходили упорные слухи, что потоплено не одно немецкое судно и что такой же вот транспорт, вышедший из Данцига двумя днями раньше, пущен на дно. Продержав нас наверху треть часа, немцы согнали всех пленных вниз, так и не выдав обещанного довольствия. По две картофелины на каждую душу мы получили позднее.

Обосновавшись на самом днище «Гинденбурга» на лежку, я не переставал размышлять о том, что следует предпринять на случай возможной катастрофы нашего судна.

— Главное — не растеряться, — убеждал я себя, — не поддаться возникшей панике и, чего бы это ни стоило, держать себя в руках…

Этим, мне думается, был занят в тот момент не только я, но каждый, кто находился в те тревожные часы на борту корабля. Я почти забылся в тревожном полусне, как вдруг раздался чудовищный взрыв, от которого едва не лопаются ушные перепонки, осыпается с корпуса старая краска, мгновенно гаснет свет и смолкает гул судовых двигателей. Какая-то дьявольская сила подбрасывает и сотрясает корабль. А из-за тонкой переборки, отделяющей наш отсек от машинного отделения, до слуха доносится леденящий кровь обвальный рев низвергающейся внутрь забортной морской воды.

Вот оно, то худшее, о чем не хотелось думать, но думалось!.. Сломя голову бросаюсь в слепую тьму по заранее намеченному пути. На бегу успеваю уловить, как воцарившаяся было мертвая тишина точно взрывается суетливой беготней, отрывистыми немецкими выкриками и командами, беспорядочными орудийными выстрелами, сразу же подхваченными всеми судами охранения, глухими взрывами противолодочных глубинных бомб.

Мне все-таки удается в кромешной тьме одним из первых добраться до железных скоб на отвесной стенке и прочно ухватиться за них. С великим трудом я начинаю взбираться по ним выше. На ногах у меня тотчас же виснет непомерный груз из нескольких явно обезумевших и готовых на все людей. Кто-то пытается карабкаться даже по мне. Пальцы моих рук полураздавлены деревянными колодками опередивших меня людей. А в дремучей темноте подо мной творится что-то поистине невообразимое: там идет настоящий бой за эти вот самые скобы, ведущие наверх. Пробираясь вслепую выше, я не перестаю по-прежнему чутко прислушиваться к происходящему вверху и на море. А там — все тот же грохот кованых сапог по палубному железу, те же смахивающие на собачий лай отрывистые команды, те же, только отдалившиеся, взрывы глубинных бомб. Умолкла лишь орудийная стрельба, но все так же слышен лязг переволакиваемых по палубе стальных тросов.

Наконец, я добираюсь до верхнего яруса. Здесь царит жуткая паника. В кромешной тьме вдруг вспыхивает робкий огонек спички, в свете которой я успеваю разглядеть огромный клубок живых человеческих тел, напоминающий гигантский пчелиный рой, под главным прочно закрытым крышкой люком наверх. Именно из глубины этого невиданного людского роя и рвутся сейчас душераздирающие вопли и поистине звериный вой потерявших человеческий облик и всякий рассудок, обезумевших от страха человекоподобных существ.

— Чего это они? — обращаюсь я к кому-то невидимому рядом.

— Немцы люк на палубу тросами намертво замотали и похоронили нас здесь заживо, — отвечает тот. — Крышка теперь нам всем тут будет! Корабль почнет тонуть, и мы с ним вместе на дно пойдем. Сами-то они, ясно, смотаются…

— Вот, оказывается, для чего они с тросами-то возились!.. — уясняю наконец-то я, невольно холодея от перспективы заживо очутиться на морском дне.

А рой под люком неистовствует, он вопит, проклиная, моля и требуя, яростно молотит в крышку люка, уснащая все это гнуснейшими ругательствами. Снова вспыхивает дрожащий язычок спички, при слабом свете которого я, к немалому своему изумлению, успеваю опознать разинутые в истошных звериных криках пасти ненавистных нам полицаев, переводчиков и прочей швали, облагодетельствованной немцами.

— Так вот это кто задает здесь тон всему. Когда дело коснулось их собственной шкуры, эти продажные твари тут же показали свое подлое нутро, — дошло до меня.

Бешеная злоба на это доселе всевластное, а теперь трусливо воющее отребье буквально распирает меня. Забыв о всякой предосторожности, я вдруг, не помня себя от ярости, также начинаю дико, что есть силы, орать, пытаясь перекрыть всеобщий гвалт: