Необычайные приключения на волжском пароходе - Толстой Алексей Николаевич - Страница 11

- Это ваше открытие напечатано где-нибудь? - тоненьким голосом спросила Эсфирь.

- Конечно нет... Весь процесс обработки зерна записан шифром. (Испуганно схватился за карман, вспомнил.) Да, в надежном месте...

- У профессора? Он, - взглянув удивленно: - А почему вы спросили?

- Мне близко и дорого все, что касается вас... (Взяла его под руку, прижалась, и снова у него голова пошла кругом.) Мы еще погуляем немного? Я отдам вам ключ с одним условием.

- Я бы мог сейчас... (Наклонился к ней.) Мог бы плясать с копьем в руке...

Она засмеялась, и они молча пошли к носу, где ветер затрепал юбку Эсфири, взвил концы ее шали, и Хопкинсону пришлось обнять ее плечи, чтобы помочь преодолеть ветер...

- Какие же ваши условия, миссис Эсфирь?

- Вы возвращаетесь в Америку.

Он задохнулся. Поднял руки над головой...

В помещении буфетчика тем временем шло веселье.

Иностранцы потребовали льду и, наколов его в большие фужеры, пили водку с мадерой. Хиврин сверх меры восторгался заграничным обществом, - должно быть, представлялось, что сидит в Чикаго, в подземном баре у спир - товых контрабандистов...

- Гениально! - кричал он. - Лед, водка и мадера! Коктейл! (И буфетчику:) Алло, Джек, анкор еще... Хау ду ю ду!

- Не надо кричать, - говорил Педоти, - пить нужно тихо.

- Русскую душу не знаешь... Тройка! Цыгане! Хули - ганы!

Лимм, которого научили по-русски: - Ах ты, зукин зын, комарински мужик...

- Урра! - вопил Хиврин. - Гениально, мистер. Я тебя еще научу... (Шепчет на ухо ему.) Понял? Повтори...

Лимм болтает руками и ногами, визгливо хохочет.

На хмурой морде буфетчика выдавливается отсвет старорежимной улыбочки... Неподалеку от буфета, в углу, образованном тюками с шерстью и ящиками с московской мануфактурой, разговаривает небольшая группа. Здесь и давешний колхозник в сетке и хоро391 ших сапогах, и заросший мужик, но уже без дочери (она устроилась на ночь под зубьями конных граблей), и батрак болезненный мужик, и худощавый человек со светлыми усами-полумесяцем, в синих штанах от прозодежды, и губастый парень в драном ватном пиджаке, и две неопределенные личности в духой одежонке, в рваных штиблетишках, - эти сидят на ящиках,..

Указывая на них, рабочий (со светлыми усами-полумесяцем) говорит, ни к кому в частности не обращаясь:

- Вот эти двое - самый вредный элемент... Я давно прислушиваюсь, - чего они шепчут, чего им надо. Там шепчут, здесь пошепчут... От таких паразитов вся наша бeда...

- А что ж им рот-то затыкать? - вступается заросший мужик. - Ты, друг фабричный, всем бы приказал молчать... Губернатор, - портфель тебе под мышку...

Губастый парень засмеялся, будто у него лопнули губы.

Рабочий строго - на него: - Дурака-то и насмешил: вот и агитация...

- Агитаторы не мы: ты, друг фабричный, - говорит заросший мужик.

Губастый качнулся к рабочему, закричал со злобой:

- Ты скажи, сколько мне надо работать? Я еще молодой...

Заросший мужик: - Ответь по своей науке-то...

Рабочий оглянул парня, мужика, ответил тихо, но важно: - Всю жизнь...

- Сто лет работать, - пробасила одна из личностей, сидящих на ящиках, плотный мужчина, лет пятидесяти, в рыбацкой соломенной шляпе.

- Правильный ответ, - обрадовался заросший мужик.- И за сто лет у них лаптей не наживешь...

- Кулачище! - закричал на него колхозник. - Зверь матерый! Одна идеология - работать, нажить! Ты работай для общего...

- Постой, я ему объясню, - перебил рабочий, - Весь вопрос - в культурной революции... Сейчас работаем восемь часов... В будущем станут работать, может быть, два часа...

Заросший мужик ударил себя по бедрам:

- Врет, ребята, ей-богу, врет... Два часа работать - лодырями все изделаются... Водки не хватит... Окончательно пропала Расея...

Рабочий повысил голос:

- К тому времени люди будут перевоспитаны. Мы добиваемся увеличения потребностей человека, хотим, чтобы он стремился к высшей культуре и не жалел для этого сил... У тебя, папаша, дальше четверти водки фантазия не распространяется... А мы хотим, чтобы вот он (указал на губастого парня) имел чистое жилище с ванной, одевался бы не хуже американцев, которые в буфете морду намазывают... Посещал театр, библиотеку, - так его переплавить, чтобы жил мозговым интересом, а не звериным...

Парень вдруг заржал радостно: - Мозговым...

- Жеребец! - проскрипел заросший мужик с отвращением...

Личность в соломенной шляпе: - Дешевая агитация...

- Вот тогда, - рабочий отрубил ладонью воздух, - труд ему - в радость, и хоть два часа работать, - не сопьется... Лодырей, пьяниц к тому времени будут в музеях показывать, да и тебя, папаша...

- Истинно, так, товарищ, - до крайности взволнованный, встрял в разговор болезненный мужик. - Кабы мы в это не верили... Нам бы тяжело было... У меня - кила, лишай, я, вероятно, не доживу до этого... Но хлеб есть слаще, раз - я около науки...

Незаметно во время разговора к двум личностям на ящиках подошел Ливеровский. Ухмыляясь, копая спичкой в зубах, слушал. Рука за его спиной протянула записку; ее осторожно взяла вторая личность, сидящая на ящике... Прочел, разорвал, сунул обрывки в рот.

Обе личности встали и отошли в тень. Ливеровский - обращаясь к рабочему: - Питаетесь мечтами, товарищ? Дешево и сердито.

Рабочий нахмурился... Колхозник ответил с горячностью:

- В первом классе лопаете чибрики на масле, а мы сознательно черный хлеб жрем... А мы не беднее вашего... Вон, посмотри, чибрики-то наши как перевертываются...

Он указывает на пролет нижней палубы, - пароход плыл недалеко от берега, там видны электрические огни, дымы, очертания кирпичных построек в лесах...

Появились капитан, Парфенов и Гусев. Парфенов - Ливеровскому:

- Цементный завод, продукция полмиллиона тонн. А полтора года назад на этом месте - болото, комары...

Пароход короткими свистками вызывает лодку. Капитан кричит в мегафон:

- Эй, лодка!.. Лодка!.. (С воды доносится: "Здесь лодка".) Принять телеграмму... - Отпускает мегафон и - Гусеву: - Давайте телеграмму...

- Срочная, - говорит Гусев и, обернувшись к Ливеровскому, странно усмехается...

Все, на минуту бросили спор, смотрят, как под бортом парохода из темноты выныривает лодка с фонарем с двумя голыми парнями в одних трусиках.

Зинаида давно уже была вручена матери и спала на подушке. Нина Николаевна постелила себе старое пальтецо около свертков канатов, но еще не ложилась. На корме - два-три спящих человека. Внизу кипит вода. Высоко вздернутая на кормовой мачте лодка летит перед звездами.

Профессор Родионов появился на корме с чайником кипятку:

- Принес чаю... Зина спит? - Он поставил чайник и сел на сверток канатов. - Я тебе не мешаю? Ведь подумать, - на воде, и не сыро, удивительно... Нина... Я очень несчастен...

- Ты сам хотел этого.

- Не говори со мной жестоко.

- Да, ты прав... (Концы ее бровей поднялись. Глядела в темноту, где плыли огоньки. Руки сложила на коленях. Сидела тихо, будто все струны хорошо настроены и в покое.) - Не нужно - жестоко...

- Во сне бывает, - бежишь, бежишь и никак не добежишь... Так и я к вам с Зиной - не могу... Ты суха, замкнута, настороже... А я помню - ты, как прекрасно настроенный инструмент: коснись - и музыка...

- Говори тише, разбудишь Зину.

- Ты вся новая, я тебя не знаю.

- Знать человека - значит любить, это так по-нашему, женскому, сказала она, наклоняя голову при каждом слове, - а по-мужскому знать значит надоела... Ты пытаешься меня наградить какими-то даже струнами... Не выдумывай: я - прежняя, та, которая надоела тебе хуже горькой редьки... Покойной ночи, хочу спать.

Он кашлянул, пошел к выходу с кормы: Остановился, не оборачиваясь, развел руками:

- Ничего не понимаю...

Нина Николаевна смотрела ему вслед. Когда он, бормоча, опять развел руки, позвала: