Лич из Пограничья (СИ) - Лебедева Жанна - Страница 17

— Я ему явно не по вкусу, в отличие от грилли, — ответил лич, притворяя дверь.

Так себе, конечно, защита от монстра, но без пялящейся в спину тьмы в любом случае как-то уютнее. Не ему — Име. Хотя, и ему тоже. Моа недолюбливал подобные неясности. Гораздо лучше, когда враг открыто проявляет агрессию — бросается на тебя — и возникшее между вами недопонимание решается боем. Честным или не очень. В бою легко. Когда ты мертвый, еще и не страшно, потому что нечего особо терять, кроме собственной цели. Заданные цели — основное, что движет высшей нежитью. Их можно сравнить со смыслом жизни, но он-то бывает только у тех, у кого эта самая жизнь имеется…

Доев булку, Има пожаловалась:

— Я не понимаю, чего это существо добивается?

— Я тоже, — кивнул Моа. — На меня оно почему-то не напало.

— Испугалось?

— Если бы… — Лич поведал девушке про найденного мертвого монстра. — Оно прокусило череп грилли — раскололо, как орех. Чего ему бояться?

— Может, твоего меча?

Клейма на клинке горели холодным светом. Моа оглядел их, задумался:

— Тьма его знает.

Тайны тайнами, а насущных дел никто не отменял.

С самого утра Моа возобновил охоту на грилли, и в этот раз он имела некоторые успехи. Удалось подкараулить и сжечь нескольких особенно агрессивных тварей. Лич настиг чудищ там, где пешеходная тропа, ведущая к речному броду, пряталась в лесистой низинке. Идеальное место засады — и для грилли, и для охотника на них.

Так и вышло — монстры нацелились на группу идущих по тропе людей, и сами попались. С помощью точных ударов меча и огня, Моа удалось отогнать кровожадных чудовищ от деревенских, а потом подпалить тут же на тропе. Один монстр сбежал к реке, пару других помогли добить осмелевшие жители Подбережки.

Но не нужно недооценивать грилли!

Пока трое их собратьев терпели крах, остальная часть стаи беспрепятственно охотилась в окрестных лесах, понимая, что на всех чудищ одного лича все равно не хватит. Он сам это прекрасно осознавал, стискивая зубы от мысли, как быстро и легко все закончилось бы, используй он магию.

Пока Моа расправлялся с грилли у реки, Има верхом на Браслете патрулировала окрестности деревни. Видела приближающихся монстров — галопом скакала за личем. Наконец изматывающий день плавно перетек в вечер. Труды стоили того — никто из селян не погиб.

Дом на окраине вновь окутала тьма.

Има делилась наблюдениями, заглядывая в печной зев — огонь никак не желал разгораться:

— Тот, фазанохвостый, что водит свору… Как думаешь, Моа, кто сшил ему попону?

— На севере, за Мортелундом, некоторых грилли одомашнивают и держат на цепях, вместо караульных собак. Я видел на них похожие попоны. А еще, они часто срываются с цепей и бродят потом на свободе такие наряженные.

Има обрадовалась:

— Значит, вожак — не дикий! То-то мне послышалось, будто кто-то свистит ему из леса. Будто на глиняной свистульке играет. Я сегодня заметила, когда вдоль опушки проезжала. Фазанохвостый из подлесочка вышел — и за мной, а кто-то ему «свись» — он сразу и отстал.

— Вот как? — Глаз лича опасно сверкнул. — Ну что же, придется отыскать этого свистуна.

Утром честь поиска выпала Име, на Моа по-прежнему ложилась основная рутина защиты людей. Как назло, новый день выдался неудачным. Чудища, хоть и косвенно, но все же получили свою жертву. Старуха, что занималась выделкой шкур, наткнулась на грилли в лесу и, пытаясь сбежать, угодила в старую охотничью яму на острые колья.

Подбережку ждали очередные похороны.

Удрученные селяне пришли к погосту и стояли молча. Зато пастор Илай, как стервятник, уже порхал над криво сколоченным гробом — оказалось, предусмотрительная усопшая заготовила его для себя еще лет пять назад — тряс ликом Энолы, начитывал увязающий в зубах, заскорузлый текст отпевания: «О, святая Энола, ты едина во всем мирах! Ты неизбежна… святая Энола Гэй…»

На похороны Има явилась одна.

Встала за жидким рядком ссутуленных спин, возле такой же ссутуленной, сгорбленной под тяжким гнетом бытия, раките. Ветер трепал серые листья на обвислых ветках. В деревне надрывно, с подвываниями лаяла собака. Отпевание подходило к концу. Кто-то, не дослушав, уже брел с погоста прочь, а Има все стояла и наблюдала, как, не дождавшись, пока пастор закончит, пара жилистых вертких, словно хорьки, подростков заработала лопатами. Полетели на старухин гроб комья глинистой земли.

Бум-бум-бум — звучал земляной дождь.

— Девочка моя, неужели одумалась? Больше не водишь компанию с силами зла? — Илай кое-как завершил отпевание и, на ходу пряча за пазуху изображение святой, приблизился к Име.

Мортелунд. Центральная Цитадель

Башню пронизывал холод.

Небольшие покои под самой крышей — мертвые обычно не жадны до роскоши — согревало лишь пламя свечей. Помещения для нежити не топили — зачем? Гобелены, на которых выцветшие сцены боев и охот едва читались, почти не держали сквозняка. Пустой зев камина, как напоминание о том, что здесь когда-то жил большой огонь, хранил в себе черноту. Слабый свет выхватывал из мрака ошейники и поводки, висящие на стенах, расставленные по периметру миски, разложенные по полу подушки и ковры — всего этого ровно на семь персон. Именно столько питомцев-монстров Люсьена держала в своем жилище.

Мертвая сидела в старом кресле-качалке и занималась самым ненавистным из возможных дел — вышивкой. Правила символ на новом знамени. Герб рода должен быть идеальным, но живые мастера, получив оплату, совсем не постарались, решив, видимо, что нежити чужда эстетика. Сделали топорно и некрасиво, и теперь морда хохочущей лисы больше походила на рыдающую.

Люсьена не терпела подобного. Такие вещи, как боевое знамя, должны быть идеальными! А кого впечатлит столь уродливая и кривая лиса? Пришлось переделывать…

Ненавистное, унизительное занятие.

Память Люсьены, уже частично растерявшая яркость и четкость картин былого, цепко выхватывала момент, когда она, живая еще, маленькая, стояла, понурившись, перед властным отцом и выслушивала от него очередное: «Дочери годятся лишь для того, чтобы заниматься готовкой да вышивкой и в зеркало глядеться»… Видят небеса, Люсьена всеми силами пыталась доказать обратное, но ее отец — друг главнокомандующего короля Данмара и его ординарец — во время учебных поединков желал замечать лишь двоих своих сыновей. Даже когда раздосадованная Люсьена обращала их, вопящих о пощаде, в позорное бегство, родитель делал вид, будто ничего не произошло, и смотрел на дочку, как на пыль…

Зубы мертвой скрипнули в темноте, лег на полотно очередной безупречный стежок.

Безупречное знамя для безупречной армии. У Люсьены тысяча воинов, послушных, словно струны мандолины в руках умелого музыканта. Она видит свое войско, понимает, чувствует его. Ее солдаты — как часть организма, они приращены к ней. Они ходят идеальным строем — а это ого-го как непросто, заставить подволакивающих ноги мертвяков идеально ходить. В сражениях они быстрее и согласованнее многих. Иные личи, не скупясь, губят своих мертвых солдат, чтобы после собрать из погибших очередной урожай, а у Люсьены никто не идет зря в расход. У иных личей, что ни битва — то новая нежить, не знающая толком хозяйской руки, а у Люсьены все вышколены, и в рядах полный порядок.

Она хороша здесь, в Мортелунде. И это злит, потому что она могла бы быть живой, там, в Данмаре…

… живой и не менее успешной в делах войны.

У нее должна быть, пусть не другая, но настоящая, полная дел, задумок и эмоций жизнь.

При жизни Люсьена, как могла, пыталась доказать свою состоятельность отцу. Объяснить, что она — нечто большее, чем просто украшение интерьера в замке Фур, но глава семейства не слышал и не видел ее в упор. Итог был печален — Люсьену отправили на смерть, когда у рода обнаружилось древнее проклятье, снять которое можно было, только пожертвовав кем-то из членов семьи.