Юность (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 2

– Типаж, – вяло отозвался Грингмут, сделав затяжку, – тип он, а не типаж! Я…

Порывшись в столе и переворошив забитые бумагами ящики, он достал несколько листков и передал репортёру:

– Читайте! Уж простите, но только в кабинете – не то чтобы секрет великий, но и не те вещи, о коих можно болтать без опаски.

– Я…

– Вам доверяю, – склонил голову редактор самой «правой» и официозной газеты в Москве, которую злопыхатели называли «охранительской», а за пределами России напечатанное в «Московских ведомостях» считали неофициальной позицией властей, – но всё же некоторую информацию следует выдавать осторожно.

– Это… – вчитавшийся репортёр выпрямился ошеломлённо, глядя на Владимира Андреевича выпученными рыбьими глазами, – правда?!

– В большинстве своём, – кивнул Грингмут, – хотя большая часть данных подкреплена лишь анализом и косвенными данными.

– Уголовники?!

– Теперь вы понимаете? – подался вперёд Грингмут, – Давняя связь с уголовниками, и чуть ли даже не сам Иван!

– А… разоблачить? – неуверенно спросил Всеволод Игнатьевич, поведя полной щекой с пышной бакенбардой.

– Как, голубчик?! Сами по себе карточные игры с иванами ничего не доказывают, зато благотворительность – вот она! Стоит чуть копнуть, и перед нашей нетребовательной публикой предстанет этакий Робин Гуд! И в эту же кучу – песенки, изобретательство… представляете? Снова возопят, что власти травят гения!

– Да уж… – поёжился репортёр, дочитав, – прямо-таки инфернальная картина получается. Марксисты, жиды, иваны… экий клубочек вокруг мальчишки закручен! Да и сам он… нда-с…

– Если бы только в мальчишке было дело, – грустно усмехнулся Грингмут, – если бы… Вот!

На стол легла французская газета, открытая на нужной странице.

– Изволите ли видеть – фехт-генерал Бляйшман!

– Жи-ид?! – рванул ворот репортёр, дикими глазами вглядываясь в бравого фехт-генерала с развевающимися пейсами, позирующего фотографу с видом брутальным и суровым, как и положено боевому офицеру, обеспечившему прорыв в Дурбан. Сперва – безукоризненно налаженной интендантской службой, а затем и личным участием!

– Жид, – кивнул Владимир Андреевич деланно невозмутимо, и только глаз дёрнулся, – и это полбеды. Хуже другое…

– Да што может быть хуже?!

– А то, Всеволод Игнатьевич, что наши мужички в Южной Африке готовы идти за жидом Бляйшманом, за полячишкой Дзержинским, да своими доморощенными… офицерами, – выплюнул он, – но лишь бы не за человеком благородного сословия! Представляете? Напрочь!

– Мы… – Грингмут, задыхаясь от ярости, ослабил ворот на налившейся багровым шее, – умилялись сперва… подъёму патриотизма… духу русскому…

– А потом выяснилось, – уже потухшее сказал он, – что русскими они видят только себя. Не нас с вами! Жида Бляйшмана готовы русским видеть, поляка Дзержинского, цыгана Шижиря, но не нас с вами! И Церковь… в кальвинисты перекрещиваются, к староверам примыкают, лишь бы не с чиновниками в рясах! Такое-то у них мнение о священнослужителях, понимаете?

– Земля и воля как есть, – прошептал репортёр, – без всякой политики, в самом первобытном понимании…

– Пока! Пока без политики! Четыре тысячи русских мужиков и мещан воюет в Африке за землю лично для себя и волю, как они её понимают! Чёрный передел, если хотите, – едко хмыкнул редактор, туша папиросу, – а потом что будет, представляете?

– Ведь получится у них, – продолжил Грингмут, – и не потому, что они действительно… а потому, что Африка! Палку воткнёшь, вырастет, копнёшь – золото. А им, голодным после малоземелья да нечерноземья, кожурка лимонная за лакомство будет!

– И письма… – севшим голосом сказал Всеволод Игнатьевич, глядя на начальника дикими глазами, – они же письма станут писать…

– Да! А мы-то… севшим голосом сказал Грингмут, – радовались. Первый Сарматский, а? А теперь?

Всеволод Игнатьевич никогда не жаловался на фантазию, да и увлечение живописью сказывалось. Привычная картина мира, с робкими работящими крестьянами, готовыми ломать шапку перед барином за-ради великого уважения, рушилась на глазах. Вдребезги разбивались впитанные с молоко матери, вычитанные в книгах иллюзии о солдатушках – бравых ребятушках, готовых по слову отца командира – без раздумий! Вот он, настоящий русский народ!

В воображении репортёра робкий крестьянин, стоящий перед ним с картузом в руке, выпрямил голову, и смиренная улыбка его обернулась волчьим оскалом, а в руке мелькнул тяжёлый клинок.

«– Марга!»

И только зарево пожаров над помещичьими усадьбами, над родовыми дворянскими гнёздами! Где-то когда-то покупали и продавали людей, обменивали молодых девок на борзых щенков, отдавали в солдаты, запарывали насмерть непокорных – огни пожаров.

Топот неподкованных копыт по степи, волчьи ямы в лесах, и люди, готовые умирать за свободу. И убивать – всех, кто выше тележного колеса. Врагов. Их…

– Это, – с ужасом сказал Всеволод Игнатьевич, – надо остановить! Они же… дикари! Не как в сухих строках учебника истории, а… скифы! Настоящие, пропахшие дымом и кровью, ничуть не романтичные!

– Любой ценой, – сказал он уже решительно, без прежней интеллигентской вялости. По-прежнему рыхлый, рано оплывший, но глаза – волчьи. Глаза человека, готового… нет, не умирать. Но убивать.

– Священную дружину[1] упразднили, – выдохнул дымом Грингмут, целясь глазами в подчинённого, – и я считаю – рано!

– Рано, – эхом отозвался Всеволод Игнатьевич, не отрывая глаз.

– Слово Кайзера! – кричали мальчишки-газетчики, шутихами вылетающие из типографий и размахивающие газетами, – Речь Императора в Рейхстаге!

Газеты, ещё тёплые и пахнущие типографской краской, моментально расхватывались прохожими, и медяки летели в подставленные ладони. Часто – отмахиваясь от попыток дать сдачу!

Самые нетерпеливые тут же разворачивали газетные листы, чуть отойдя в сторонку, чтобы не мешать прохожим. Повсюду расцветали диковинные бело-чёрные цветы на толстых стеблях, зашелестели бумажные лепестки, движение на улицах замедлилось, кое-где до полной его остановки.

Солидные господа усаживались в ближайшем гаштете или пивной, заказывали что-нибудь, и время для них замирало. Лишь шевелились изредка усы, да подёргивались щёки, украшенные полученными на студенческих дуэлях шрамами.

Не мигая, до рези в глазах, всматривались юнкера в строки, напечатанные ради пущей торжественности строгим готическим шрифтом. Тик-так… Морщились лбы, и высокоучёные немецкие мозги разбирали статью построчно, выискивая потаённый смысл и додумывая там, где его и не предусматривалось.

А потом… потом загудело. Разом! Берлин, Мюнхен… прокатилась по городам и городкам речь Кайзера. Рубикон пройден!

«К германскому народу!

После двадцати девяти лет мирного времени я призываю всех, считающих себя годными к военной службе, встать в строй! Наши святыни, отечество и родные очаги нуждаются в защите!

Мы должны понять и признать, что у Германской нации есть два союзника – её армия и её флот! Не враждуя ни с кем, мы должны быть готовы к войне с любым противником, опираясь только на собственные силы.

Германский народ доказал всему миру, что умеет воевать и трудиться так, как никто другой! Наши гениальные учёные, наши доблестные военные, наши трудолюбивые крестьяне и квалифицированные рабочие не знают равных в Европе и Мире. Медленно, но верно германский народ поднимается на вершину культурного и технологического Олимпа, и не далёк тот день, когда мы сможем встать на его сияющей вершине, сжимая в руках флаги наших отцов!

По праву победителей, по праву сильных, по праву лучших. Но дадут ли нам мирно дойти до вершины? Нет!

С лицемерными улыбками наши соседи сжимают нас в тисках необъявленной экономической блокады. Мы задыхаемся от недостатка ресурсов и самого жизненного пространства! Это война! Необъявленная война за рынки сбыта, за ресурсы, за будущее наших детей!