Мастер проклятий (СИ) - Курилкин Матвей Геннадьевич - Страница 1

Дождь шел второй день, и, похоже, конца ему не предвиделось. Мало найдется любителей такой погоды, и я в их число не вхожу, однако именно сейчас он был очень кстати. Даже вездесущие жандармы предпочитали держаться в тепле, и не слишком-то стремились выбираться наружу, чтобы исполнять свои обязанности. Да и прочие, слишком внимательные личности оставались верны крыше над головой. Шансы, что моя вылазка в квартал благонадежных увенчается успехом, оставались достаточно велики. Мне вообще в тот день везло. Сначала доминус Лонги, мой работодатель, ухитрился подхватить простуду и остался дома. Большая удача — можно было спокойно выполнять задания, которых он надавал перед тем, как отправиться в постель, вместо того, чтобы бестолково носиться по мастерской, хватаясь то за одно дело и тут же бросая его в угоду очередному капризу хозяина. Второй удачей на сегодняшний день стало то, что в оружейную лавку неожиданно заявился богатый покупатель. Довольный возможностью избежать общения со склочным мастером, он даже расщедрился на богатые чаевые, которые оказались очень кстати — целый серебряный сестерций. Настоящее состояние для меня, а для этого господина, судя по камзолу, расшитому золотыми нитями, всего лишь мелкая монета. Да и заказ — изукрашенный серебряной гравировкой револьвер, стоил десять золотых, так что один серебряный в сравнении с таким кладом действительно терялся. Мать который месяц не могла найти работу, и тех грошей, что я получал в мастерской оружейника, едва хватало, чтобы протянуть до получки. А тут еще отец во время случайной подработки сломал руку. На то, чтобы купить гипс и бинты ушел весь остаток заработанного нами за прошлый месяц, до очередной получки оставалась еще неделя, и вот уже два дня мы питались тем, что мне удавалось сохранить во время обеда. Я с тревогой смотрел на переглядывания отца с матерью, боясь вот-вот услышать, что отец отправляется к чистым, и с отчаянием понимал — так и будет. Серебряная лира, которую на черном рынке можно было сменять на эквивалент моего трехмесячного заработка ассигнациями, могла отодвинуть это нежеланное событие на неопределенное время.

Вот только ее нужно было еще донести до дома, а до того — поменять на те самые ассигнации. Увы, расплатиться где-нибудь серебром для таких, как я невозможно. С некоторых пор монеты из благородного металла запрещены к хождению среди неблагонадежных. Тех, кто до сих пор не отрекся от старых богов. Точнее, официального запрета нет, вот только вздумай я прийти в лавку или, тем более, в банк с серебром, продавец тут же поинтересуется — а где ты, дорогой язычник, ее взял? Хорошо, если просто отберет, а то ведь и жандармов может вызвать. Все потому, что такие, как мы могут работать только в официально разрешенных местах, и только под началом благонадежных граждан империи. И платят там, как нетрудно догадаться, бумагой, которая с некоторых пор стала стремительно дешеветь.

Нет, монету следует обменять, благо я знаю, где это можно сделать. Меняла никогда не обманывает, да и курс у него чуть выше официального — даже для таких, как я. Проблема только в том, что возле лавки менялы постоянно ошиваются те, кто всегда готов избавить ближнего от излишних материальных благ. Так что дождь — это хорошо.

Порыв ветра заставил вывеску, раскачивавшуюся на цепях, противно скрипнуть. Я зябко поежился, поплотнее запахнул старый отцовский плащ, накинутый прямо поверх рабочей одежды, да поглубже натянул на уши видавший виды котелок. В двадцатый уже раз, наверное, с тех пор как я наблюдаю за входом в «Ломбард Франсиско Понсе». Очень многих эта неприметная лавка, расположившаяся на первом этаже обычной инсулы[1], спасла от голодной смерти. Сюда можно было принести почти любые ценности, и при этом знать, что их примут по относительно справедливой цене. Не в ущерб владельцу лавки, конечно. Даже если бы доминус Франсиско Понсе ограничивался только официальными заработками, его предприятие не пошло бы ко дну, но он, кроме всего прочего, оказывает помощь государству, предоставляя населению услуги обмена. Конечно, государство об этом не знает, ведь Франсиско предпочитает не афишировать свой добровольный труд. Такой уж он скромный, этот доминус, и все язычники, остающиеся в городе, очень ему за это благодарны. Ходят слухи, что некоторым из нас он помогает безвозмездно, просто из сочувствия к в одночасье ставшими неблагонадежными согражданам. В меру своих возможностей, конечно, и нечасто. Все равно такая благотворительность не может не вызывать уважения — по нынешним временам опасно даже просто проявлять теплые чувства к язычникам. Запросто можно самому оказаться среди них, лишиться всего имущества, и значительной части гражданских прав.

Решиться, чтобы сделать последний рывок было трудно. Вглядываясь в темноту, я до боли сжал рукоять самодельного пистолета, который втайне изготовил в мастерской. Впрочем, называя эту поделку пистолетом, я очень сильно ей льщу. Скорее уж самопал, неряшливый и ненадежный, скроенный из обрезка бракованного ствола и самодельной рукоятки из дерева. Всех отличий от детской игрушки, в том, что для стрельбы используются настоящие револьверные патроны, которые я переснарядил втайне от хозяина мастерской. Я снова всмотрелся в злосчастную подворотню. Не видно ничего сквозь струи дождя, да и темно уже, но арка инсулы напротив лавки мне очень не нравится. Круг света от фонаря, освещающего вход в лавку, проходит по самой границе между улицей и темным зевом прохода во двор, отчего только хуже видно. Вроде и угадывается в нем какое-то шевеление, а никак не понять — то ли это воображение разыгралось, то ли действительно шакалы остаются на посту, несмотря на отвратительную погоду надеясь поживиться. Определенно, арка не пустует, и это очень плохо. Мой самопал — это средство на самый крайний случай, и использовать его здесь, на самой границе благонадежного района — чистое самоубийство. Жандармы здесь особенно бдительны, на звук выстрела сбегутся уже через минуту. Тогда отец визитом к чистым не отделается. Все туда отправимся, и не на отречение, а на очищение.

Пока я решал, стоит ли рискнуть или все же довериться интуиции, по мостовой проехал экипаж. Шум дождя и потоки воды скрывают стук копыт, так что обитатели арки до последнего не слышали приближения кареты, и потому фонарь, укрепленный над возницей, высветил несколько неясных фигур, сидящих на корточках. Все сомнения отпали. Шакалы на посту. Я с трудом подавил желание выругаться. Так хотелось порадовать родных, а теперь — уходить? Да и неизвестно, когда случится более удачный момент. А если чистым взбредет в голову устроить обыск? Могут и найти серебро — у них как будто нюх на все запрещенное. Нет уж, придется все-таки рискнуть и воспользоваться тем, за что, моя семья и получила статус неблагонадежных. Дар ложных богов, как называют это чистые и, с некоторых пор, официальные власти. То, что раньше было признаком избранности, а теперь принято тщательно скрывать. То еще удовольствие, да и чистые могут почуять, если кому случиться быть рядом, но они для меня сейчас менее опасны чем шпана, собравшаяся в подворотне.

Вздохнуть поглубже. Сконцентрироваться. Капли дождя бьют по крышам, по мостовой, по стеклу газового фонаря, и по качающейся на железных цепочках вывеске. Да. Вывеска. Две широкие доски, сбитые между собой, выкрашенные голубой краской для защиты от влаги. Цепь, за которую они подвешены к кронштейну уже старая, давно проржавела. Нет. Не такая уж она и ржавая, да и шурупы, которыми она крепится к деревяшке, вполне надежны. А вот доски… Да, доски защищены от влаги, но там, где в дерево вкручен металл, краски нет. Дерево сохнет на солнце, потом, во время дождя, оно разбухает, а потом снова сохнет. Дерево уже начало гнить. Пока еще не сильно, но мне этого хватит, тем более ветер раскачивает вывеску. Я прикрыл глаза, чтобы сосредоточиться еще сильнее. Лицо и так мокрое от дождя, но я знаю, что капли воды теперь смешиваются с кровью из носа. Это не имеет значения, важно только, что вывеске уже много лет. Новый порыв ветра… Да! Мокрая древесина не выдержала. Доска повисла на одной цепи, особенно громко проскрипев, и с маху встретилась с фонарем, который ярко вспыхнув напоследок обиженно погас.