Разорванная пара (СИ) - Дюжева Маргарита - Страница 23

Сначала я билась в истерике, в беспамятстве звала его, умоляя все исправить. Кричала, срывала бинты, и все чаще меня накачивали седативными препаратами — никто не хотел слушать вопли девочки, изуродованной дикими зверями. Они не подозревали, сто звери среди них, живут в свое удовольствие, решая судьбы тех, кто слабее.

Врачи в один голос говорили, что у меня шок, что пришло осознание случившегося, и меня просто терзают дурные воспоминания. Они не понимали масштаба катастрофы, не знали, что я наполовину умерла. Что каждый раз пытаясь нащупать свое волчье я, хваталась пальцами за пустоту.

Потом апатия накатила, липкая, затягивающая все глубже и глубже. Я не сопротивлялась, ждала, когда утону, захлебнусь, малодушно надеясь, что на этом мучения закончатся.

Лежала, лицом отвернувшись к стене, часами, не шевелясь, вспоминая свою жизнь до. До этой больницы, до трагедии, до Руслана. Думала о том, как бы сложилась моя жизнь, если бы тогда не пришла на тренировку, и не столкнулась нос к носу с высоким, невозможно красивым оборотнем, опалившим меня своим янтарным взглядом. Помню, еле отзанималась, утопая в мыслях о нем, а когда вышла на улицу — обнаружила его на крыльце, с букетом белых роз. Для меня.

Такое красивое начало и такой уродливый финал.

Выздоровление шло медленно, по крупицам, потому что теперь я не могла быстро восстанавливаться. Теперь я была просто человеком. Раны затягивались, а на их месте оставались некрасивые рубцы. Иногда я засовывала руку под больничную рубашку и, еле касаясь, проводила по бугристым шрамам. Они мо мной навсегда, как напоминание о том, во что может превратиться красивая сказка.

Соседи по палате менялись, а я все так же оставалась, на скрипучей койке — единственном пристанище в этом мире, которое у меня было.

Врачи на удивление долго не решались меня выписывать. Видать, мое состояние совсем плачевным было, раз не гнали и продолжали лечить.

А я боялась думать о том, что будет, когда в очередной раз осмотрев меня, медик скажет «здорова, собирай свои монатки и проваливай»

Потому что проваливать некуда!

У меня за душой ничего нет. Ладно хоть Кирилл смилостивился и рюкзак мой вместе со мной из леса вынес. Хоть документы были, хоть что-то подтверждающее, что я есть, я существую.

Как-то в палату привезли женщину сломавшую нону, та так неудачно, что на вытяжку ее положили. Мы с ней иногда разговаривали, осторожно, натянуто, но она была первой из простых людей, с кем я на контакт пошла.

Благодаря ей снова говорить училась, выходя из того вакуума, в который сама себя загнала. Она мне с одеждой помогла — попросила дочь принести старые вещи, пылившиеся на чердаке.

Так я разжилась бельем, джинсами, что жалко висели на моей исхудавшей заднице, парой футболок, рубашкой, курточкой.

Хоть что-то! Мою одежду Руслан в клочья разодрал, спеша привести приговор в исполнение.

За окном набирала обороты осень. Все чаше еще по-летнему яркое солнце пряталось за внезапно налетевшими тучами, мелкий дождь уныло тарабанил по подоконнику, отбивая мелодию уходящего лета.

Я была практически здорова — раны зажили, покрылись грубыми, припухлыми, темно-красными рубцами, подвижность тела почти восстановилась, хотя нагибаться было больно, словно кожи не хватало. Конечно, до полного восстановления дорога долгая, нужны силы, время, деньги. Но у меня этого нет. Вообще ничего нет.

Плевать.

Я даже не пыталась заниматься лечебной физкультурой, необходимой для восстановления порванных мышц. Лениво повторяла упражнения за врачом, а потом забывала, махнув на все рукой.

Зачем мне это надо? Жизни остались лишь обломки, так какая разница восстановлюсь полностью или нет? Разве кому-нибудь есть до этого дело?

Истерики, слезы все осталось в прошлом, зато апатия прочно укоренилась и не желала отступать.

Упрямо гнала от себя все воспоминания о Бекетове, хорошие, плохие, любые. Все это неважно. Пусть уходят, потому что нельзя вспоминать. Это больно. И страшно.

Всеми силами пыталась разлюбить его, убеждая саму себя, что нельзя любить чудовище, но глупое сердце тосковало, страдало по тому, кто меня разрушил, не хотело забывать. Если любовь, то раз и на всю жизнь. Чертовы волчьи правила! Я же больше не подхожу под них, не соответствую, но не могу себя перебороть.

Волчья преданность осталась со мной. Неутешительный расклад.

А как там мой убийца? Тоже скучает, или смог избавиться от наваждения? Смог победить петлю истинной связи, что стягивала нас намертво. Пытается забыться с кем-то другим? Впрочем, меня это больше не касается, он от меня отказался, я для него — никто.

Не хочу об этом думать. Больно. Я устала от боли.



В то утро врач вошел в палату бодрой пружинистой походкой, и прихватив старенький стул, стоявший в углу, сел напротив меня. Открыл карту, беглым взглядом прошелся по результатам анализов, потом посмотрел рубцы, удовлетворенно кивая и многозначительно произнося «угу», а затем сказал то, чего боялась до дрожи:

— Поздравляю, мы вас выписываем.

— Уже? — произнесла потерянно, теребя пальцами край старенькой футболки.

— Уже! Милая, ты наш самый долговременный пациент, почти три месяца в нашей больнице пробыла, — мы с ним давно перешли на «ты», — пора уже на свободу.

Мне не нужна свобода, здесь хоть иллюзия дома, а что мне делать там, за дверями больницы?

Врач нахмурился:

— Тебе есть куда идти? — взгляд пристальный настороженный, и я опять вру, слабо улыбаясь:

— Конечно, есть, к родственникам в деревню поеду.

— Ты же сказала, что нет родственников.

— Близких нет, — снова соврала, — а седьмой воды на киселе навалом.

— Уверена?

— Естественно, — попыталась надеть маску уверенности, только сложно слишком. Я разучилась быть уверенной.

— Ну, смотри сама, — с сомнением покачал головой, — а то, может, в соцслужбу обратиться?

— Не стоит, — улыбнулась скованно, — у меня все под контролем.

Ни черта подобного!!!

Мне кажется, мир потерял краски, поблек, размытыми мазками подступая со всех сторон, давя, угрожая, лишая покоя.

Крыльце обветшалой больницы, где три месяца отлеживалась, существовала бледной тенью — последний рубеж, который надо преодолеть, за которым новая жизнь. Пустая, такая же блеклая и бессмысленная, как и все вокруг.

У меня ничего нет, кроме рюкзака за плечами, ни дома, ни семьи, ни любви, ни половины самой себя. Волчицы нет! И я не знаю, по какому поводу устраивать траур. Все вместе навалилось, смяло, придавило к земле, так что не подняться, не вздохнуть.

Одна, никому не нужная, вышвырнутая на улицу, беззащитная. Оставалось только забиться в тихий угол, спрятаться от чужих глаз и попробовать жить дальше.