Картинки с натуры - Диккенс Чарльз - Страница 24

• Предыдущая
• 24/42
• Следующая

В Сити мы въезжаем каждое утро около десяти часов, и потому человек пять пассажиров – наши постоянные спутники. Мы подбираем их на одних и тех же остановках, и занимают они обычно одни и те же места; одежда их тоже не меняется, не меняется и предмет их разговоров – непозволительно быстрая езда кэбов и полное отсутствие нравственных правил у омнибусной прислуги. Один желчный старичок с пудреными волосами всегда сидит у самой двери, справа, сложив ладони на ручке зонтика. Он очень сердитый, и садится на это место нарочно для того, чтобы не спускать глаз с кондуктора и всю дорогу препираться с ним. Он услужливо помогает пассажирам войти и выйти, и всегда рад потыкать зонтиком в кондуктора, если кто-нибудь хочет сойти. Дамам он обычно советует сразу протягивать заранее приготовленные шесть пенсов, чтобы не задерживать отправку; а если сосед опускает окно, до которого старичок может дотянуться, он тут же снова подымает его.

– Чего ради вы останавливаетесь? – каждое утро вопрошает старичок, как только приметит, что омнибус замедляет ход на углу Риджент-стрит; после этого между ним и кондуктором происходит следующий разговор:

– Чего ради вы останавливаетесь?

Кондуктор посвистывает, будто и не слышит вопроса.

– Вам говорят (тычет зонтиком), – для чего вы останавливаетесь?

– Для пассажиров, сэр. Ба-анк – Си-ти!

– Знаю, что для пассажиров; но вы не должны этого делать. Почему вы здесь останавливаетесь?

– Да как вам сказать, сэр? Должно, потому, что ехать неохота, а постоять охота.

– Ну погоди же! – кричит старичок, разозлившись, – вот я потяну тебя завтра в суд, тогда узнаешь. Я давно хотел это сделать. А теперь сделаю.

– Покорно благодарю, сэр, – кривляясь, отвечает кондуктор и прикладывает два пальца к шляпе, – по гроб жизни не забуду, сэр. – Тут пассажиры, из тех, кто помоложе, разражаются хохотом, а старичок сидит весь красный и кипит от ярости.

Полный господин в белом шейном платке пророческим тоном предостерегает из дальнего угла, что если не будут приняты срочные меры против этих нахалов, то одному богу ведомо, до чего мы дойдем, а джентльмен с зеленым чемоданом – благородной наружности, но весьма обтрепанного вида – всецело присоединяется к мнению толстяка, что, впрочем, делал каждый божий день в последние полгода.

Но вот подъезжает второй омнибус и останавливается вплотную за нами. Другой старичок, подняв тросточку, со всех ног бежит к нам; мы сочувственно следим за ним, дверь гостеприимно распахивается, но старичок вдруг исчезает – его перехватил наш соперник. Затем кучер второго омнибуса начинает поддразнивать нашу прислугу, бахвалясь, «как он ловко спер у них старого модника», а в это время «старый модник» громким голосом тщетно протестует против незаконного ареста. Мы трогаемся в путь, второй омнибус трогается за нами, и каждый раз, когда мы делаем остановку, чтобы принять пассажира, второй омнибус тоже останавливается, чтобы принять его; иногда пассажир достается нам, иногда он достается нашим соперникам, но кто бы ни победил, побежденная сторона неизменно заявляет, что пассажир принадлежал ей по праву, и в зависимости от исхода борьбы то один кондуктор, то другой осыпает бранью своего собрата.

По мере приближения к Линкольис-Инн-Филдс, Бедфорд-Роу[32] и прочим очагам юриспруденции мы ссаживаем большую часть наших исконных пассажиров и набираем новых, коих ожидает весьма холодный прием. Удивительное дело: люди, уже сидящие в омнибусе, всегда поглядывают на вновь вошедших, словно у них мелькает смутная догадка о том, что этим чужакам здесь вообще не место. Несомненно, именно такая мысль владеет старичком с зонтиком, и появление нового пассажира он явно принимает за личную обиду.

Все разговоры теперь смолкают: каждый тупо смотрит в окно, которое у него перед глазами, и каждый думает, что сосед, сидящий напротив, уставился ему в лицо. Если один пассажир сходит на Шу-лейн, а другой – на углу Фаррингдон-стрит, ворчливый старичок выговаривает второму за то, что он не сошел вместе с первым на Шулейн и заставил омнибус останавливаться дважды; опять пассажиры помоложе весело смеются, а старичок сидит надувшись и уже не говорит ни слова до самого Английского банка, где он сходит с омнибуса и рысцой пускается по улице; следом за ним сходим и мы и, пешком продолжая наш путь, от души жалеем всех, кому не довелось позабавиться вместе с нами.

Среди извозчиков, с которыми мы имели честь и удовольствие познакомиться, – а наш опыт по этой части весьма обширен, – есть один, оставивший неизгладимый след в нашей памяти и пробудивший в душе нашей столь глубокое чувство уважения и восторга, какое – увы! вряд ли еще когда-нибудь внушит нам человеческое существо. Наружности он был самой скромной и располагающей: темные бакенбарды, белый цилиндр, неформенная одежда; нос его обычно принимал пунцовую окраску, а багрово-синие круги, в которых явно была повинна не природа, частенько окаймляли его глаза, выгодно оттеняя их яркую голубизну; сапоги он носил невысокие, веллингтоновские, подтягивая голенища если и не вплотную к коротким плисовым штанам, то как можно ближе; на шее красовался пронзительно желтый платочек. Летом он держал в зубах цветок, зимой – соломинку, что для вдумчивого наблюдателя служило хоть и малоприметным, но бесспорным признаком горячей любви к природе и склонности к естествознанию.

Кэб его был ослепительно красного цвета, и во всех концах города – в Сити, в Вест-Энде, в Пэддингтоне или Холлоуэе, на севере, востоке, западе и юге – повсюду мелькал красный кэб, то лихо врезаясь в тумбу на углу, то петляя среди карет, ломовых подвод, тележек, фургонов и омнибусов, и каким-то непостижимым образом выскальзывая из таких заторов, куда никакой другой экипаж не сумел бы и втиснуться. Наше преклонение перед красным кэбом не знало границ. Как нам хотелось увидеть его на арене цирка Астли! Головой ручаемся, он проделывал бы там такие замысловатые фортели, что заткнул бы за пояс всю труппу – и индейских вождей, и рыцарей, и швейцарских поселян, и прочих.

Есть люди, которые жалуются, что влезать в кэб очень трудно; другие утверждают, что вылезать еще того хуже; по нашему мнению, такие мысли могут зародиться лишь в развращенном и озлобленном уме. Посадка в кэб, если она проделана с изяществом и вкусом, – зрелище чрезвычайно эффектное. Начинается оно, – как только вы подходите к стоянке и подымаете глаза, – с пантомимы, в которой участвуют все восемнадцать извозчиков, поджидающих седоков. Потом очередь за вами – вы исполняете свой балетный номер. Четыре кэба, готовые к услугам, уже покинули стоянку, и резвые лошади показывают высший класс, приплясывая в водосточной канаве под скрежет колес о край тротуара. Наметив один из кэбов, вы устремляетесь к нему. Прыжок – и вы на первой ступени подножки; полуоборот направо – и вы на второй; затем вы плавным движением ныряете под вожжи, одновременно поворачивая туловище влево, – и дело сделано. О том, куда и как садиться, можно не думать: жесткий фартук одним ударом водворит вас на место, и – поехали!

Выход из кэба, пожалуй, теоретически несколько более сложный маневр, и осуществление его на практике чуточку потрудней. Мы тщательно изучили этот предмет и пришли к выводу, что наилучший способ – просто выброситься вон, положившись на свое счастье. Очень полезно велеть извозчику сойти первым и потом прыгнуть на него – столкновение с ним существенно смягчит удар о землю, и вы не так сильно расшибетесь. Если вы намерены заплатить ровно восемь пенсов, ни в коем случае не заикайтесь об этом и не показывайте деньги, пока не очутитесь на тротуаре. Вообще лучше не скупиться. Ведь вы, собственно говоря, всецело во власти извозчика, и четыре пенса сверх положенного он рассматривает как справедливое вознаграждение за то, что не причинил вам предумышленного увечья. Впрочем, если вам предстоит проехать мало-мальски значительное расстояние, то всякая надобность в каких-либо советах и указаниях отпадает, ибо, по всей вероятности, уж на третьей миле вы легко и свободно вылетите вон.

• Предыдущая
• 24/42
• Следующая