Хранительница его сокровищ (СИ) - Кальк Салма - Страница 55

А когда он по-настоящему погиб, то от него ничего не осталось. Ни одёжки, ни башмака, ни топора. Он просто исчез, не успев даже долететь до земли. Они тогда попали в очередную засаду и отбивались на пределе сил, но враги как будто знали, кого разить в первую очередь. Ведь со смертью чужеземца вся затея проваливалась — никто из уроженцев известной Вселенной не мог удержать Скипетр либо его части в руках, кроме Избранного. А до этого этапа они в тот раз не добрались.

Магнус Лео в той битве утратил здоровье и так больше уже и не поднялся. Он протянул ещё около года, и хоть орденские маги и питали его силой, но он уже был не в состоянии ничего принять. Он только диктовал Астальдо свои записки по итогу, и твердил, что его, Астальдо, задача найти Скипетр и победить.

Записки Магнуса Лео были записаны в книжице, сшитой из нескольких отдельных бумажных тетрадей. Позже, после смерти Магнуса, Астальдо не раз всё это перечитал, и ещё добавил туда же самые важные, на его взгляд, выдержки из Великой Книги, и результаты собственных изысканий. Великую Книгу можно было читать только в покоях Магистра, и Астальдо проводил там долгие часы, пытаясь понять, что они упустили в прошлый раз и как этого избежать.

Впрочем, когда он поделился этими соображениями с Фалько, тот только усмехнулся и сказал — как суждено, как и сбудется. Но и от нас, добавил он, понадобится напряжение всех сил. Или не всех, но каких именно — никто не знает, только Великое Солнце.

Астальдо, помнится, удивился — глупости какие, надо брать и делать. С приличествующей молитвой, ясное дело, но всё равно. А Фалько сказал, как отрезал — да, брать и делать, но очень хорошо понимать, для чего это тебе, что ты готов отдать и что — приобрести. А без напряжения сил такие дела не делаются.

Но пока всё напряжение сил уходило на эту недотёпу. Откуда только она такая взялась? Почему не может ни одеться, как женщине положено, ни на коня сесть, ни вести себя, как должно? И ещё ругается, тьфу! Даже не говоря о том, что нечего посылать его самого куда ни попадя — просто неприлично достойной женщине ругаться, словно девке из рыбацкого квартала!

Или если на языке у неё занятные истории, то и всему другому там тоже есть место? Рассказывать она мастерица, тут уж Астальдо спорить не будет. И говорил уже себе — нечего тут, можно пойти и заняться более достойным, чем слушать всякое, но невозможно же удержаться! Что говорить о мальчишках и служках, они уже с рук у неё едят и в рот заглядывают! Значит, что-то в ней есть, чего он не видит, чего не может разглядеть и понять? Нет, она же обычная, она устаёт — как все, утром хочет спать — как все, любит арро — как обычный человек, ноет, что хочет домой — как обычная женщина, что в ней такого, за что она была избрана?

Впрочем, Астальдо понимал, что не на все вопросы можно найти ответы. На некоторые ответов просто нет, на некоторые — есть, но не откроются ему никогда, а есть и такие, что хоть всем человечеством голову ломай — не дознаешься. И он подозревал, что вопрос о том, за что ему такое испытание, как раз относится к числу последних.

Он вздохнул, поднялся, прочитал краткую молитву на догоревший где-то снаружи закат и пошёл вниз — оттуда доносился шум. Видимо, его неукротимое воинство вернулось домой после успешного похода на ярмарку и хвастается трофеями.

Лизавета лежала в постели и страдала.

Страдала по банальнейшему поводу — её настигло регулярное кровотечение, и принесло все сопутствующие обстоятельства — боль, отдающуюся примерно везде, слабый рассудок — от той боли, и ещё опасение залить кровью всё вокруг к чёртовой матери. Нет, бывало и хуже, и она вообще уже почти забыла, что на свете существует такой досадный момент, её цикл всегда отличался хаотичностью и легко растягивался в большую сторону. Но до того, как несколько лет назад ей в процессе двух полостных операций удалили некоторое количество миом, было намного тяжелее — долго, обильно, болезненно.

Сейчас, надо сказать, организм вёл себя… терпимо. Дал выспаться ночью, и разбудил болью уже перед рассветом. Отсутствие личной ванной и привычных гигиенических средств только добавило красок и без того нескучной жизни. Но ванная как таковая в замке была, даже с горячей водой, также был взят с собой некоторый запас пропаренных льняных тряпок — Лизавета ещё помнила те времена, когда ничего другого в жизни и не встречалось.

Её шевеление разбудило Тилечку, девочка подскочила, услышала про ванную, беспрекословно оделась и сказала — идёмте! Перед этим осмотрела Лизавету строгим взглядом, явно подхваченным у Крыски, и спросила:

— Сильно болит, да?

— Не могу сказать, что вот прямо сильно, бывало и сильнее, но болит, да.

— Сейчас, один момент.

Она вздохнула, потёрла ладони друг об друга, положила Лизавете на живот. Зажмурилась. И боль стала уходить — как от грелки, или от хорошего обезболивающего внутримышечно. Когда стало можно вдохнуть и расслабиться, Лизавета сообразила, что Тилечка по земным меркам — студент-медик. В том числе.

— Спасибо, — принимать помощь как само собой разумеющееся Лизавета так и не научилась, да и надо ли? — Тебе нормально? Не тяжело?

— Ой, да о чём вы, госпожа Элизабетта! Мне же тренироваться надо! А то я толком и не научусь никогда! Поэтому вы уж говорите, если что, хорошо?

— А себя лечить ты умеешь?

— Плохо. Госпожа Агнесса умеет, она себе боль снимает. Но для этого надо отрешиться от той боли, она может, а я нет. Если уж у меня болит — значит, болит. Она на меня ругается, но помогает.

— Ты обязательно научишься, — сказала Лизавета. — Я верю. А сейчас, если можно, пойдём в купальню.

Они сходили в купальню, а после Тилечка осталась внизу — там как раз ожидали завтрак, а Лизавета понялась к себе и попросила не будить, пока сама не спустится. Хотелось доспать ещё хотя бы пару часов, потому что планы на день были наполеоновские — постирать и высушить максимальное количество одежды. Тилечка уже договорилась с местной девушкой Фьориной о содействии. Более того, ещё и Крыска подкинула своих вещей и, по ходу, Лисовых тоже. Ну что ж, значит, будут мега-постирушки. Лизавета готова, но сначала ещё немного бы поспать.

Она уже задремала, когда дверь открылась, а дальше — шаги по половицам. Рука касается её ладони.

— Госпожа моя, вы в порядке? Ваша девочка сказала, что вам нездоровится, и вы не соблазнитесь даже на арро.

Ну вот здравствуйте, ещё пришёл утешитель.

— Я в порядке. Немного посплю и приду. Со мной всё хорошо.

То есть, в пределах нормы.

— Но в вас жизнь едва теплится, — он не поверил.

— Это пройдёт. То есть не жизнь, а слабость.

— Важное уточнение, — тихо рассмеялся он, а её ладонь уже оказалась между двух его ладоней. — Хорошо, спите, — сжал её руку, потом коснулся пальцами виска.

Как он выходил, Лизавета уже не слышала.

Когда она проснулась, вокруг было тихо. Открыла ставню, выглянула на улицу — солнечно и прохладно. Так тепло, как в её первые дни здесь, уже не было. Ну да дома-то давно снег, и как бы не минус тридцать. Так что ей повезло.

Живот не болел, можно было сходить умыться и дальше делать всё то, что положено.

Внизу за шахматной доской сидели Альдо и Джованни. Они рассказали, что сейчас их стража, что все остальные разошлись кто куда, что умыться госпожу Элизабетту проводят, а поесть ей оставили. И что обед где-то через час.

И тут же Джованни радостно схватился за стоявшую рядом гитару — мол, потом доиграем, если госпожа Элизабетта встала, то уже можно. А то, оказывается, господин Фалько запретил громкие звуки, пока она не спустится.

Такая трогательная забота продолжала удивлять — у неё и домочадцы-то не слишком заботились о её сне, встали — и пошли греметь и по дому громко шарахаться. А тут чужие, в общем-то, люди…

Джованни остался с гитарой, Альдо отправился с ней до купальни. По дороге Лизавета спросила — удалось ли испытать купленный вчера пистолет. Он почему-то обрадовался, принялся рассказывать — что да, утром они попробовали, и это оказался отличный пистолет! Лучше только у господина Фалько, у господина Астальдо и то не такой. В коридоре встретили местную служанку, из тех, что приносила им еду и потом убирала со стола, и Лизавета настояла на том, что дойдёт до купальни с ней. Напрягать мальчика по такому мелкому поводу ей казалось неправильным.