Хочу быть твоей (СИ) - Николаева Юлия Николаевна - Страница 21

— Прости, я бы тебе оставила, но не было возможности.

Я смотрю исподлобья, как она проходит к письменному столу, как достает учебники и тетрадки. Она все время учится, как будто в мире нет ничего другого кроме этих книг. Мать заглядывает в комнату и, хотя я сижу на диване, все равно говорит:

— Не мешай Кате, ей надо заниматься, скоро в пед поступать.

Мать уходит, я спрашиваю сестру:

— Тебе, что, правда, так нравится учиться?

Катька неловко вжимает голову в плечи, не поворачиваясь. Отвечает не сразу.

— Конечно.

Я ей не верю. Мать снова заглядывает.

— Я же сказала тебе не мешать, Вика! Иди погуляй. Катюш, — обращается к сестре, — зажги лампу, глаза испортишь.

Я выхожу на улицу, сажусь на край песочницы и пинаю носком песок. Я не верю Катьке. У нее не горят глаза, и у мамы не горят. А значит, что-то с ними не так.

— Вика, — кричит мать с балкона, — не тупи носки, я тебе, что, королева, каждый год новые ботинки покупать?

Я вздыхаю и закрываю глаза, кладя голову на колени.

Мне пятнадцать, я учусь в десятом классе и планирую поступать в театральный институт. Мать об этом не знает, но Теме я рассказала. Он, конечно, меня поддерживает. Он всегда меня поддерживает. Я возвращаюсь из школы с Катькой, она тащит пакет с тетрадями, я иду рядом, пиная камушки. Вообще-то матери плевать, когда я появлюсь, она поставила одно условие: чтобы я в подоле не принесла, а так делай, что хочешь. И я делаю. Правда, все мои «что хочешь» — это Артем. А с Катькой так совпало, что мы вместе вышли из школы. Она в дурацком костюме, который ей совершенно не идет. В школе Катьку за глаза называют вешалкой, потому что она высокая и худая. А одежда на ней всегда какая-то неподходящая. Возможно, потому, что главным Катькиным модельером является мать. Только после ее одобрения сестра что-то себе покупает. Я в свободное время подрабатываю, но матери об этом не говорю, чтобы иметь карманные деньги. А иначе она все заберет. Вон Катька ей отдает почти весь заработок. Да и на что он ей, когда сестра из дома носу не кажет, сидя за своими книгами и тетрадками?

Мы идём молча, жарко, я в одной футболке, стянув кофту, подвязала ее на пояс. Сестра продолжает потеть в своем уродском костюме.

— Говорят, ты урок прогуляла? — спрашивает Катька. Я кривлюсь.

— Я уже отработала прогул. Только матери не говори.

Она кивает, оглядывая меня с какой-то печалью в глазах. Мы останавливаемся перед поворотом во двор.

— Ну я пошла, — говорю ей, Катька снова кивает. Словно хочет что-то сказать, но молчит. Потом все же решается.

— Этот твой парень… Он хороший мальчик? Он тебя не обидит?

— Он лучше всех, Кать, — серьезно говорю я, она закусывает губу.

— Ты во сколько придешь домой?

Я усмехаюсь.

— А кого это волнует? Даже если я вовсе не приду? Мать не заметит.

— Это волнует меня, — сестра не пытается спорить с моими словами, потому что знает: так и есть. Время детских сказок о том, что мама просто устала, потому так сердита, прошло.

— Не переживай, Кать, со мной все будет хорошо, — я зачем-то чмокаю ее в щеку, она снова кивает.

— Знаешь, у тебя прямо глаза горят, — говорит мне. Я внимательно смотрю на нее, и махнув рукой, ухожу. Знаю, она смотрит вслед. И мне почему-то сейчас ее безумно жаль. Она словно связана невидимой нитью, которая не выпускает ее за отведенные границы. И глаза у нее не горят. По-прежнему не горят.

Мне двадцать два. Я три месяца как вернулась после более чем года отсутствия. Катька сообщила новость: у матери рак печени с метастазами. Распространяется быстро, остановить невозможно, ей осталось несколько месяцев. Узнали около месяца назад, мать отлежала в больнице, вернулась домой. Она уже сейчас похожа на скелет, худющая, кожа неестественного цвета, желтая. Ей вырезали куски органов, но это не помогло, болезнь прогрессирует. Мать в основном лежит, Катька за ней ухаживает. Я вижу, что сестра забита пуще прежнего, на ее голову сыплются проклятья и жалобы. Меня мать не замечает в упор, хотя я помогаю, вожу в туалет, готовлю, кормлю. Катька ходит по квартире тенью, словно это не мать, а она умирает, вымотанная, усталая. Боится заглянуть в комнату. Мать проживает еще три месяца, а потом умирает в больничной палате. Врач говорит, что при такой стадии это даже большой срок. Катька кивает, слушая его. Я бросаю на нее взгляд и застываю. Потому что вижу: сквозь километры боли и усталости ее глаза горят. Мне даже кажется, что уголки ее губ порой растягиваются в улыбке. Но я убеждаю себя: это глюки, нервы, стресс, что угодно.

Только вот дальнейшие события кричат о другом. Со смерти еще не проходит сорок дней, а комнату мамы не узнать. Катька выбрасывает диван, все личные вещи летят в коробку без разбора, нужны или нет. Коробка ставится на шкаф в прихожей. Катька переклеивает обои, перевешивает шторы, влезая в долги, тратит деньги на ремонт. Благо, у матери были сбережения, хватило, чтобы похоронить, точнее, почти хватило, кое-какую сумму пришлось занять. Но сестре плевать на деньги, она умеет жить на минимум, мать научила. Уродские костюмы отправляются на помойку все разом, она меняет стрижку, стиль, она даже плечи распрямляет, кажется. Я почти уверена, больше никому не приходит в голову называть ее вешалкой.

Я работаю официанткой и никак не комментирую происходящее. Делаю вид, словно ничего не замечаю. По отношению ко мне Катька не изменилась, и то ладно, надеюсь, моя смерть ее бы так не осчастливила. Я гоню эти дурацкие мысли из головы, стараясь не думать о том, что я, кажется, вовсе не знаю, что в душе у моей сестры.

Я протяжно выдохнула. Вот почему пропустила появление Самохина, не успела узнать, изучить новую Катю, чтобы заметить: в ее жизнь пришел мужчина. Интересно, увидь он ее до смерти матери, обратил бы вообще внимание? Я поморщилась. Как же так выходит, что все равно возвращаюсь к мыслям о нем? Дурацкое, непривычное состояние. И вообще, все у меня в жизни по-дурацки, неправильно. Сначала я сгубила Артема, вынудив заняться поиском денег незаконным путем. Потом решила сгубить себя и нарвалась на Влада. Дура глупая. Убегала ведь из Питера без оглядки, только на словах казалась такой крутой, а на деле… Не очень-то хотелось остаться в той жизни, можно подумать, тут лучше… Тут Катька, она меня любит. А если точнее, она без меня не может. Я не имела права бросать ее после смерти матери, то, что она уже встречалась с Самохиным, даже в какой-то степени удача. Ведь сестра совсем не умеет жить одна. Она привыкла, что рядом есть кто-то, кто ее направит, скажет, что делать. Мать всю жизнь говорила, что Катька ее отрада и единственная опора в старости, что она ее для себя родила. Родила для себя и вырастила тоже для себя, вот та в тридцать пять и оказалась совершенно не приспособленной к жизни.

Снова выдохнув, я потерла лицо руками. Понять Катьку можно, она хочет успеть запрыгнуть в последний вагон уходящего поезда. Для нее это — быть с Тимой и родить ребенка. Потому и перестала предохраняться. Глупо как, неужели всерьез считает, что он останется ради ребенка, если не любит ее? Или хватается за любую возможность?

Я не имела и не имею никакого права разрушать ее мечту. Она слишком долго ждала этого и, откровенно говоря, если бы мама не заболела и не умерла так рано, могла и вовсе не дождаться. Цинично звучит, конечно, но… У меня было счастье, я его уничтожила, и не могу сейчас поступить так же с счастьем сестры. А это значит, что нужно вычеркнуть Тиму и все случившееся из своей жизни, стереть вообще все и начать сначала. Он будет просто мужчиной Катьки, а я ее сестрой. Буду работать официанткой, копить деньги, а потом уеду жить куда-нибудь подальше… К Индийскому океану, например. Таки постигать гребанный дзен. Там не будет никого, только я. Новая жизнь с чистого листа.

Я и впрямь в ту ночь думала, что у меня получится. Только оказывается, одного желания было мало, потому что вокруг находились те, кто уже вел вокруг меня свою игру.