Битва жизни - Диккенс Чарльз - Страница 12
- Предыдущая
- 12/22
- Следующая
– Да, да, – сказал мистер Бритен, передавая ей свою трубку, из которой пора было выбить пепел. – Я буду тебя поддерживать… Хм! Что это за странный шум?
– Шум? – повторила Клеменси.
– Шаги в саду. Словно бы кто-то спрыгнул с ограды, – сказал Бритен. – А что, наверху у нас все уже легли спать?
– Да, сейчас все улеглись, – ответила она.
– Так ты больше ничего не слыхала?
– Нет.
Оба прислушались, но ничего не услышали.
– Вот что, – произнес Бритен, снимая фонарь, – пойду-ка я погляжу для спокойствия, пока сам спать не лег. Отопри дверь, Клемми, а я зажгу фонарь.
Клеменси тотчас повиновалась, но, отпирая дверь, твердила, что он прогуляется зря, что все это его выдумки, и тому подобное. Мистер Бритен сказал: «Очень может быть», но тем не менее вооружился кочергой и, выйдя за дверь, стал светить фонарем во все стороны.
– Тихо, как на кладбище, – проговорила Клеменси, глядя ему вслед, – и почти так же жутко!
Потом посмотрела назад, в кухню, и вскрикнула в испуге, потому что взгляд ее упал на чью то стройную фигурку.
– Что такое?
– Тише! – взволнованно прошептала Мэрьон. – Ты всегда любила меня, правда?
– Как же не любить, девочка моя! Конечно любила.
– Я знаю. И я могу тебе довериться, да? (Ведь мне сейчас некому довериться.)
– Можешь, – сказала Клеменси от всего сердца.
– Пришел один человек, – промолвила Мэрьон, указывая на дверь. – Я должна с ним увидеться и поговорить сегодня же. Майкл Уордн, уйдите ради бога! Не сейчас!
Клеменси вздрогнула в тревожном изумлении, – следуя за взглядом Мэрьон, она увидела на пороге темную фигуру.
– Еще мгновение, и вас увидят, – сказала Мэрьон. – Не сейчас! Спрячьтесь где-нибудь и подождите, если можете. Я скоро приду.
Он помахал ей рукой и скрылся.
– Не ложись спать. Подожди меня здесь! – торопливо попросила Мэрьон служанку. – Я целый час искала случая поговорить с тобой. О, не выдавай меня!
Пылко схватив руку ошеломленной Клеменси, Мэрьон обеими руками прижала ее к груди, – жестом страстной мольбы, более выразительным, чем самые красноречивые слова, – и быстро убежала, а в дверях блеснул свет фонаря.
– Все тихо и мирно. Никого нет. Должно быть, мне показалось, – сказал мистер Бритен, запирая дверь и задвигая засовы. – Вот что значит иметь живое воображение! Клем, что с тобой?
Клеменси, не умея скрыть своего изумления и тревоги, бледная сидела в кресле и дрожала всем телом.
– «Что с тобой»! – передразнила она Бритена, нервно потирая руки и локти и стараясь не смотреть на него. – Вот ты какой, Бритен! Сам же напугал меня до смерти всякими шумами и фонарями и не знаю еще чем, а теперь говоришь «что с тобой»!
– Если ты до смерти испугалась фонаря, Клемми, – сказал мистер Бритен, хладнокровно задувая фонарь и вешая его на прежнее место, – то от этого «привидения» нетрудно избавиться. Но ты как будто не робкого десятка, – добавил он, останавливаясь и внимательно ее разглядывая, – ты не струсила, когда послышался шум и я зажег фонарь. А теперь что тебе взбрело в голову? Неужто какая-нибудь мысль, а?
Но когда Клеменси почти обычным своим тоном пожелала ему спокойной ночи и начала суетиться, делая вид, что сама собирается немедленно лечь спать, Мало-Бритен процитировал весьма новое и оригинальное изречение на тему о том, что женских причуд не понять, потом в свою очередь пожелал ей спокойной ночи и, взяв свою свечу, уже полусонный отправился на боковую.
Когда все стихло, Мэрьон вернулась.
– Отопри дверь, – сказала она, – и стой рядом со мною, пока я буду говорить с ним.
Казалось, она робеет, но в голосе ее звучала такая твердая и обдуманная решимость, что Клеменси не смогла противиться. Она тихонько отодвинула засовы, но, прежде чем повернуть ключ, оглянулась на девушку, готовую выйти из дому, как только откроется дверь.
Мэрьон не отвернулась и не опустила головы; она смотрела прямо на Клеменси, сияя молодостью и красотой. Клеменси в простоте души сознавала, как шатка преграда, стоявшая между счастливым домом, где цвела чистая любовь прелестной девушки, и будущим, что грозило горем этому дому и гибелью его самому дорогому сокровищу; и это так остро поразило ее доброе сердце и так переполнило его скорбью и состраданием, что она бросилась на шею Мэрьон, заливаясь слезами.
– Я мало что знаю, моя милая, – плакала Клеменси, почти ничего! Но я знаю, что этого не должно быть. Подумай, что ты делаешь!
– Я уже много думала, – мягко проговорила Мэрьон.
– Подумай еще раз, – умоляла Клеменси. – Подожди до завтра.
Мэрьон покачала головой.
– Ради мистера Элфреда, – сказала Клеменси с простодушной серьезностью. – Ведь ты так нежно любила его когда-то!
Мэрьон на мгновение закрыла лицо руками и повторила «когда-то!» таким тоном, словно это слово разрывало ей сердце.
– Позволь мне пойти туда, – упрашивала ее Клеменси. – Я передам ему все что хочешь. Не выходи нынче вечером. Ведь ничего хорошего из этого не получится. Ах, в недобрый час попал мистер Уордн сюда! Подумай о своем добром отце, дорогая… о своей сестре.
– Я думала, – сказала Мэрьон, быстро подняв голову. – Ты не понимаешь, что я делаю. Не понимаешь. Я должна поговорить с ним. Ты отговариваешь меня как мой лучший, самый верный друг, и я очень тронута, но я должна пойти. Ты проводишь меня, Клеменси, – продолжала она, целуя служанку, – или мне идти одной?
Горюя и недоумевая, Клеменси повернула ключ и открыла дверь. А Мэрьон, держа ее за руку, ушла в простиравшуюся за порогом темную непогожую ночь.
В темноте ночи Майкл встретился с Мэрьон, и они беседовали серьезно и долго, и рука, так крепко уцепившаяся за руку Клеменси, то дрожала, то мертвенно холодела, то сжимала пальцы спутницы, бессознательно подчеркивая бурные чувства, вызванные этой беседой. Когда они возвращались домой, он проводил девушку до дверей и, остановившись на мгновение, схватил ее другую руку и прижал ее к губам. Потом тихо скрылся.
Дверь снова заперта, засовы задвинуты, и вот Мэрьон опять под отчим кровом. Совсем еще юная, она, однако, не согнулась под бременем тайны, которую принесла сюда, и на лице ее отражалось чувство, которому я не нашел названия, а глаза сияли сквозь слезы.
Она вновь и вновь благодарила свою скромную подругу, повторяя, что всецело полагается на нее. Вернувшись в свою комнату, она упала на колени и, несмотря на тайну, тяготившую ее сердце, смогла молиться!
Спокойная и ясная, смогла встать после молитвы и, склонившись над спящей любимой сестрой, смотреть на ее лицо и улыбаться – печальной улыбкой, – целуя ее в лоб и шепча, что Грейс всегда была матерью для нее и что она, Мэрьон, любит ее, как дочь.
Смогла, отходя ко сну, обвить рукой спящей сестры свою шею (казалось, что рука Грейс сама обняла ее – нежная и заботливая даже во сне) и прошептать полураскрытыми губами:
– Благослови ее бог!
Смогла и сама погрузиться в мирный сон. И лишь в одном сновидении Мэрьон пролепетала невинно и трогательно, что она совсем одна и все близкие забыли ее.
Месяц проходит быстро, даже когда время идет самым медлительным своим шагом. Тот месяц, что должен был пройти между этой ночью и возвращением Элфреда, был скороходом и пронесся как облачко.
И вот настал долгожданный день. Непогожий зимний день, с ветром, который временами с такой силой обрушивался на старый дом, что тот, казалось, вздрагивал от его порывов. В такой день родной дом кажется родным вдвойне. В такой день уголок у камина кажется особенно уютным. Отблески пламени тогда ярче алеют на лицах людей, собравшихся у огонька, и любой подобный кружок сплачивается в еще более дружный и тесный союз против разъяренных стихий за стенами. В такой ненастный зимний день хочется получше завесить окна, чтобы мрак ночи не заглянул в комнаты; хочется радоваться жизни; хочется музыки, смеха, танцев, света и веселья!
Все это доктор припас в изобилии, чтобы отпраздновать возвращение Элфреда. Было известно, что Элфред приедет поздно вечером, и «когда он подъедет, – говорил доктор, – воздух ночной и тот у нас зазвенит. Все старые друзья соберутся встретить его. Ему не придется тщетно искать глазами тех, кого он знал и любил! Нет! Все они будут здесь!»
- Предыдущая
- 12/22
- Следующая
