При загадочных обстоятельствах. Шаманова Гарь - Черненок Михаил Яковлевич - Страница 16

— Ты, старая, куда подевала газетку за девятое августа?!

— Будто я их разглядываю, когда беру, — поздоровавшись с Кротовым и Антоном, ответила старуха.

— Сколько раз тебе наказывал: не трожь без спросу газетки! — вспылил дед Лукьян.

— Какая муха тебя укусила, старый?.. — словно растерялась бабка Агата.

— Тут такое дело, что… — возмущенно начал было Хлудневский, но Антон перебил его:

— Агафья Васильевна, может, вспомните: кто у вас в последнее время брал газеты?

— Никто, милок, не брал. Чего случилось-то?

— Ничего страшного, — постарался успокоить Антон.

— Нет, никто не брал у нас газет… — Бабка Агата задумалась и вдруг, словно вспомнив, виновато посмотрела на деда Лукьяна. — Две недели назад, может попозже, я, старый, одну газетенку брала…

Хлудневский подскочил, будто его внезапно укололи:

— Зачем?!

— Кусок сала свиного в нее завернула для Екашихи. Это ж надо подумать! Люди на покос собираются и всего-навсего берут с собой буханку хлеба да глиняный жбанок молока. Много ли на таком питании протянешь? Сердце мое не вытерпело, отнесла Екашихе кусок сала.

— Сколько наказывал: не трожь газетки! — опять вспылил Хлудневский.

Бабка Агата с укором покачала головой:

— Пошто таким жадным стал? Клок негодной бумаги пожалел…

— Не в жадности дело! За какое число газету брала?

— Будто я понимаю газетные числа. Со средины пачки выдернула.

— Немедленно иди к Екашихе за газетой!

— Да как же я за такой ерундой пойду?

— Как хочешь, так и иди!

— Не надо, дед Лукьян, — успокоил разбушевавшегося старика Антон. — В свое время, если понадобится, мы с Михаилом Федоровичем сами к Екашевым сходим.

— Непременно сходим, — поддержал Антона Кротов.

Бабка Агата, будто только теперь увидев участкового, вдруг сказала, обращаясь к нему:

— Федорыч, а там Федя-кузнец до тебя направился. Арбуз от магазина помог мне донести.

— Что у него случилось, Агафья Васильевна?

— Не ведаю, милок. Хмурый чего-то…

Кротов вопросительно посмотрел на Антона, но тот уже понял, что вряд ли теперь дед Лукьян расскажет что-то откровенное, и поднялся. Старики наперебой стали приглашать отведать с ними арбуза, однако Антон и Кротов, сославшись на дела, отказались и, попросив стариков никому не говорить о состоявшемся разговоре, вышли на улицу.

Возле угрюмо съежившегося дома Екашевых стояли два новеньких самосвала с зерном. По номерам Бирюков увидел, что машины присланы на вывозку зерна из новосибирских автохозяйств. А Кротов, тот даже несколько раз подозрительно обернулся:

— Чего-то приезжие водители зачастили к Степану. К чему бы такие гостевания?..

Худенькая, под стать самому Кротову, жена участкового, на вопрос — заходил ли кузнец? — ответила прямо-таки в кротовском стиле:

— Только что был. По какому вопросу хотел видеть, не сказал. Просил заглянуть, по возможности, прямо к нему домой.

Над Серебровкой уже густели вечерние сумерки.

Над дворами неслось долгое мычание вернувшихся с выпаса коров, хозяйки звонко брякали подойниками. Где-то перекликались ребятишки, а далеко за поскотиной глухо рокотали работающие на поле комбайны.

Окна Кузнецова дома чуть-чуть желтели, словно в нем горела тусклая коптилка. Снаружи дом почти не отличался от всех других, но внутри оказался весьма оригинальным. Одна-единственная громадная комната напоминала пустующий спортивный зал, совсем незначительную часть которого занимала высокая русская печь. Вдоль всей правой стены, прямо под окнами, тянулась широченная лавка, упиравшаяся дальним концом в старинный буфет с обломанными украшениями. У противоположной стены стояла самодельная деревянная кровать, заправленная байковым одеялом. Над кроватью — рисованный ковер с лебедями, но без традиционной целующейся парочки. В изголовье кровати, свернувшись клубком, спал пушистый черный кот. Возле печи стоял небольшой стол, покрытый серенькой старой клеенкой, рядом с ним — две табуретки. За столом возвышался массивный сундук. На шпагате, протянутом от притолоки за печь, сушились пучки травы-кровохлебки. На столе лежала старая зачитанная библия.

Больше всего поражала передняя стена. Без окон, она, как церковный иконостас, была увешана иконами и цветными литографиями с божественными сюжетами. Перед стеной с потолка свисала на медной цепочке фиолетовая стеклянная лампадка с тоненькой восковой свечкой, а под самым потолком тускло светилась маломощная электрическая лампочка.

Рассматривая от порога иконы, Антон с некоторым замедлением сообразил, что, кроме черного кота, в доме никого нет. Кротов кашлянул и не то шутя, не то серьезно произнес:

— Федо-о-ор! Ау-у-у…

— Ор-ру-у!.. — коротко отозвалось эхо.

Кот, вскинув голову, сверкнул зеленоватыми глазами и опять свернулся клубком. За дверью послышались грузные шаги. Дверь, скрипнув, отворилась, и с подойником парного молока вошел кузнец. Сняв с меднорыжей седеющей головы картуз, он будто поклонился Кротову:

— Здоров будь, Михал Федорыч, — повернулся к Антону. — И вы, молодой человек, здравствуйте.

После этого грузно прошагал к буфету. Достал из него несколько глиняных кринок. Начиная сцеживать в них из подойника молоко, как будто оттягивая время, медленно заговорил:

— Садитесь там… Разговор, можа, долгий получится… Вот, с хозяйскими делами справлюсь…

— Так, Федя, и живешь, как на казарменном положении, — усаживаясь на лавку возле окна, вздохнул Кротов. — Корову сам доишь. Разве мужское это занятие, к примеру спросить?.. И чего ты только терпишь холостяцкую жизнь?

— Бог терпел и нам велел, — спокойно ответил кузнец.

— Женился бы давным-давно, детишек завел. Это — цветы жизни, можно сказать.

— Пошли тебе бог их полный букет.

— У меня, Федя, внучка уже имеется.

— И слава богу.

— Вот дался тебе бог. Влип ты, Федя, в религию, как несмышленая муха в мед.

Кузнец промолчал. Нагнувшись, достал из-под буфета консервную банку, плеснул в нее остатки молока из подойника и, поставив банку на пол, скомандовал:

— Жук!

Дремавший на кровати кот молнией метнулся к банке. Кузнец молча вынес из дома нацеженные кринки. Достал из печи чугун с горячей водой. Ополоснул подойник, унес его за дверь. Погремел во дворе рукомойником. Шикнул на загоготавшего гуся, похоже, загнал в хлев корову и вернулся в дом. Однако начинать разговор не торопился. Убрал со стола в сундук библию, как будто она ему мешала. Придвинул к столу табуретку. Сел и задумчиво уставился в пол.

— Каким образом понимать твое молчание, Федя? — не вытерпел Кротов.

Кузнец тяжело вздохнул:

— Чудится мне, Михал Федорыч, что убили пасечника за золотой крест…

Кротов недоуменно переглянулся с Антоном. Кашлянув, с усмешкой сказал:

— Не совсем понятно, Федор Степаныч, твое заявление. Желательно высказать его в более подробной форме.

— Я не заявляю — подсказываю, из-за чего убийство могло на пасеке совершиться.

— Нам действительно надо знать подробности, — вмешался в разговор Антон, а Кротов тут же представил его кузнецу:

— Это товарищ Бирюков, начальник уголовного розыска района.

Кузнец ничуть не удивился:

— Бирюковых издали по обличью видать. — И с затяжными паузами, словно взвешивая каждое слово, стал рассказывать, как недавно пасечник Репьев предлагал ему за тысячу рублей архиерейский золотой крест с изображением Христова распятия. Крест был старинный и стоил намного дороже, чем тысяча.

— Не поинтересовались у Репьева, где он взял этот крест? — спросил Антон.

— Поинтересовался. Гриня сказал, будто бы в роднике, близ которого остановился цыганский табор, нашел.

— Из Америки с подземным потоком выплыл? — усмехнулся Кротов, но кузнец вполне серьезно ответил:

— Нательные золотые и серебряные крестики раньше в роднике находили. Часовня в старое время стояла там. С годами строение разрушилось. Остатки его Степан Екашев в Отечественную войну на дрова себе увез, оттого теперь и чахнет здоровьем…