Набат - Цаголов Василий Македонович - Страница 10

Анфиса подумала: ему не только Алексей поверит, а и сами Санька. Вон как баба уши развесила, каждое слово ловит. Эх, Санька, Санька, да тебе бы цены не было, роди ты трех-четырех пацанов, ну ладно уж, не трех, одного бы подарила.

— Знай наших… — похвалил сонным голосом Алексей.

— Ну… А потом вдруг повернулась к президиуму и как стрельнет в самого главного: «У меня просьба!» «Говори», — подбодрил он бабу. «Хвалили вы меня здесь, словами всякими обласкали. Спасибо». И поклонилась всему, значит, президиуму. «А у меня, у меня… Ух! Выдайте мне гарнитур за мои трудовые деньги, да самый дорогой, а то в нашем сельповском магазине у Фатимки никогда подходящего не купишь». Что тут делалось?! Зал подняла она на дыбы! И обещали, представь себе, уважили.

Привстала Анфиса в постели, сказала отрывисто, зло:

— Дура!

Санька осталась с открытым ртом, а сын прыснул в кулак.

— А чего ты материала на лифчик не выпросила?

Анфиса улеглась, подоткнула одеяло под себя.

Куда и делась сонливость Алексея!

— Во, баба! И правда в тебе сидит с малолетства анчутка[7], не зря в станице говорили…

И тут же оборвал самого себя, почесал залысину:

— Кхм… Кхм…

Наконец пришла в себя и Санька:

— Катись-ка по быстрому, концерт фациш[8].

Гость грузно оторвал зад от стула, произнес с заметной опаской:

— И то верно…

Подождал, не бежать же сломя голову, степенно поклонился Анфисе, нахлобучил на круглую голову ушанку, прежде чем оказаться за порогом, коротко пожелал:

— Бывайте! — однако же помешкав, добавил: — Живите в здравии и согласии.

Встрепенулась Анфиса: так и есть, усек Алексей разлад в доме, не зря она обеспокоилась его внезапным приходом, свалился на голову… Теперь есть бабам о чем судачить, взяла бы холера Саньку. Ну погоди… Столы-стулья выклянчила! Да кто поступает подобно? В их станице, например, никто, это и говорить не надо.

Алексей замешкался в дверях, Анфиса готова была вернуть его, задобрить. Ну чего вот молчит? А то, что хочется вина, а Санька притворилась, будто не понимает. Ладно Санька, а куда Джамбот смотрит? Так недолго бабе взнуздать его… Положим, взнуздать-то у нее кишка тонка.

Перевел гость дыхание, видно, потерял всякую надежду на то, что хозяева удержат и, посмотрев в сторону Саньки, проговорил:

— Эх ты, сказано…

Оттолкнулся от косяка и уже другим тоном:

— Утром чтобы на ферме была!

Вскочила с места Санька.

— Наше дело.

— Это смотря какое дело, — проговорил гость и ушел.

Встал Джамбот, уперся руками в край стола, глянул на жену исподлобья, произнес строгим голосом:

— Не озорничай!

— А ты чего? Позорил меня перед всем миром и еще…

Ударил он кулаком по столу:

— Умолкни!

Жена мотнула высоким задом — и на свою половину.

По лаю щенка Анфиса догадалась, что гость выбрался наконец на улицу, и, когда во дворе все стихло, прошла к двери, с силой прикрыла плотней да еще спиной придавила и некоторое время стояла так, ждала, когда же молодые включат телевизор, но те не появлялись, укрылись наглухо на своей половине. Анфиса вздохнула. Да разве это жизнь? Тут бы надо спешить побольше радостей увидать, пока молоды, а они развели тары-бары. «А ты, собственно, чем недовольна, Анфиса? Ну, приехали молодые из города, малость погорячились, мебель выпросила для дома Санька. И все. Все же ведь, ничего больше не случилось. Ты, Анфиса, сама заноза будь здорова какая!»

Появилась Санька, как вихрь налетела и понеслась:

— На ферму им беги, видала я вас всех штабелями, — да еще дома их обслуживай, как в ресторане. Это что, а? Все только и твердят о равноправии, а где оно для меня у Самохваловых? У кобеля под хвостом? Пора мне самой навести в доме равноправие, пусть каждый знает, с чем его едят, а я не намерена готовить завтрак, да еще выслушивать: «Надоело. Бесоли!»

Высказалась и ушла на свою половину, скрылась.

Анфиса не обратила на ее слова серьезного внимания, решив про себя мудро, что если баба не в духе, то непременно за ночь под боком у мужа оттает, а утром будет лежать с ним в обнимку, известное дело, много ли надо человеку? Джамбот обходительный, приласкает, и снова в доме будет мир, да он и не нарушался. Ну подумаешь, боднула раз-другой Санька для порядка, а какая баба обходится без того, чтобы не вывернуть наизнанку свой норов? Без этого она никакая, значит, не баба.

Опять зашлепала Санька: вытащила из печи чугунок с горячей водой, унесла к себе, велела Джамботу:

— Неси корыто!

Никак Санька на ночь глядя купаться вздумала? Ну, что же, надо с дороги. Вон в городе: захотел и полезай в ванну, свое озерцо, лежи сколько душе угодно.

Стало ей обидно за сына. А почему за него? Да он же красавец, каких в городе не найти, а носит Саньке корыто, купает ее.

Поговорить бы с ним разок наедине, отвести душу, да где там… То он пашет, то сеет, теперь вот трактор ремонтирует, и все надо, все погоди, а этому не видно конца-края. Попробуй дойти до конца земли. Никто не дошел и не дойдет. Вот так и в колхозе, когда имеешь дело с землей — ни начала тебе, ни конца. И при Саньке не наговоришься, душа сразу замыкается. Поди, напейся чаю, если не вприкуску! И не подумай. То-то и оно…

Уселась перед телевизором Анфиса, включила да и забыла о снохе, увлеклась: показывали зверей в Африке, до того чудных, что и не придумаешь, смотри на них и радуйся. Но передача скоро окончилась, и диктор пригласила посмотреть документальный фильм «Город в стели».

Минут пять после фильма сидела Анфиса, все удивлялась про себя: «Надо же такое», потом выключила телевизор, сказала вслух: «Едят его мухи!»

Джамбот вынес в сени полное ведро с мыльной водой, лотом корыто, а в последний раз, напевая, пробежал с половой тряпкой.

Проводила его неодобрительным взглядом Анфиса, сокрушенно качнула головой. Дает прикурить Санька, равноправие установить вздумала, эх, баба, гляди, как бы у тебя перебор не получился.

Но у Джамбота настроение веселое, с прибаутками затопил печь — дрова в ней всегда сухие — поставил варить картошку в мундире.

— Не пропадем, — подбодрил неизвестно кого: то ли себя, то ли мать.

Санька от ужина отказалась, но Джамбот не очень-то ее уговаривал. Уселись с матерью за стол друг против друга, а между ними чугунок густо парит.

Наевшись в свое удовольствие, сын предложил снова включить телевизор, но мать, махнула рукой: «К чему? Ну его…»

Он погасил свет, — не будешь же сидеть и молча глазеть друг на друга, — пожелал матери спокойной ночи и ушел к жене.

Утром на половине молодых зашлепали по голому полу босыми ногами. Приподнявшись в постели, Анфиса прислушалась, стараясь угадать, кто встал. Но напрасно: у обоих одинаково тяжелая поступь.

Появился сын, глянул в ее сторону, но она притворилась, вроде бы спит, и он пошел к выходу на цыпочках. Пожалела, что не позвала его, не усадила рядом, не приласкала… «Эх, Анфиса, дура ты и есть дура. Почему ты Джамбота мало баловала, а теперь, поди, не прижмешь к груди, вырос». В сенях загремел он умывальником. Нет, Анфиса, черствая ты, другая бы поднялась на рассвете да подлила в умывальник из чугунка, в печке ведь стоит, вода в нем теплая бывает по утрам…» Упрекнула себя да тут же возразила: «Еще чего придумала?» Вернулся сын в хату все так же тихо, натянул рубашку, сунул ноги в валенки, постоял, кто знает, о чем подумал.

— Поешь, — не удержалась мать.

— Доброе утро! Ты не спишь, маманя? — спросил вполголоса он, как бы боясь спугнуть тишину.

Устроилась в постели так, чтобы лучше видеть его.

— Да какой тут сон. Возьми там кашу, с обеда стоит в печке…

Пригладил руками густые волосы, а они снова топырком, ответил:

— Обойдусь…

Похоже, бодрился, но ее-то не проведешь. Знать, не отошел за ночь: Санька, видно, спала спиной к нему. А, может, он не простил вчерашнее? А прежде был отходчив, вскипит, ну волчонок, не подходи; пройдет минута — и смеется.