Плохая дочь - Трауб Маша - Страница 5

– Только маме не говори. Это тебе, – сказала женщина.

Да я и не собиралась! На эти деньги я купила себе платье для выпускного, на который решила пойти. Не собиралась, потому что нечего было надеть. Мама в тот момент, кажется, даже не подозревала, что я окончила школу. У нее вообще провалы в годах. Она то прибавляла мне лет, то убавляла, на свое усмотрение. Сейчас она убеждена, что мне немного за тридцать, хотя мне уже за сорок. Мама отказывается в это верить – ведь тогда ей придется признать свой реальный возраст. Поэтому я для нее все еще тридцатилетняя женщина, можно сказать, все еще девушка, а она молода и прекрасна. И ей тоже минимум на десять лет меньше.

Я купила себе платье, долго придумывая, как совру маме, откуда я его взяла. Решила сказать, что подружка дала поносить. Но мама не спросила, даже не заметила. Она была в новом романе, который вскоре закончился очередным браком. Конечно, мне было обидно. Не из-за того, что мама не заметила мое платье, мой выпускной, сам факт того, что я окончила школу. Не из-за того, что она не присутствовала на концерте, не поздравляла учителей вместе с остальными родителями. Мне было обидно из-за другого: я почти две недели придумывала речь, объяснение, откуда взяла деньги на платье и туфли, а она даже не поинтересовалась.

Я не была на выпускном в институте. Не ходила на вручение дипломов, где многие мои однокурсники сидели рядом с родителями. У меня не было денег на платье, взнос за ресторан, где праздновался выпуск. Я давно работала, и зарплаты хватало на еду и минимальные бытовые нужды. На вручение дипломов я не попала, потому что меня не отпустили с дежурства. Сколько слез я тогда пролила – мама не знает. Наверное, поэтому сейчас удивляется моей выдержке. Она не знает – если я позволю себе расплакаться, то не остановлюсь. Не смогу. Слезы меня потопят, а это слишком большая для меня роскошь. Я не имею права ходить опухшей, лежать в кровати и страдать. Не имею права говорить, что не могу встать, нет сил готовить обед или ужин, стирать, гладить. Я себе это не позволяю не ради себя или мужа. Ради детей.

– А что, я не имею права выпить? – с вызовом спросила мама в тот вечер. Ее язык явно заплетался. И тогда уже мне стало плохо.

– Мам, подойди к зеркалу и попробуй улыбнуться, – строго велела я.

– Кому? – уточнила светским тоном родительница.

– Себе! Посмотри на себя в зеркало и улыбнись!

– Хорошо, раз ты настаиваешь… – ответила мама и положила трубку.

Кажется, я успела накраситься, переодеться, собрать сумку и встать у двери готовой к выходу. Мамин телефон, на который я продолжала дозваниваться, отзывался длинными гудками. Когда я уже вызывала лифт, мама наконец взяла трубку.

– Почему ты не отвечала? – заорала я как полоумная.

– Ты же мне сама велела улыбаться себе в зеркале.

– Ну? – не поняла я.

– Зеркало в ванной, телефон в комнате, я стояла и улыбалась. Не знаю, правда, зачем.

– Пожалуйста, я тебя очень прошу, скажи мне, ты выпила или нет?

– Ну немного, – призналась мама.

– Сразу нельзя было сказать? – заорала я.

– Вот поэтому и не сказала. Ты начала бы кричать. И что мне делать?

– Иди пей дальше.

– Больше не улыбаться? Кстати, а зачем я это делала?

– Затем. Я боялась, что у тебя инсульт.

Не знаю, сколько времени прошло. Где-то полгода. За это время у мамы начало скакать давление, кардиограмма не отличалась стабильностью. Учитывая семейный анамнез – женщины в моем роду умирали или после нескольких перенесенных инсультов, или от инфаркта, – я волновалась и просила маму следить за собой, не забывать пить таблетки и регулярно проходить обследование.

Я звоню ей каждый день. Иногда дважды на дню. Если не звоню, то знаю, что или мой муж списывался с тещей, или внуки выходили с ней на связь. При этом понимаю – она ни за что, ни за какие коврижки не позвонит мне, если что-то случится. До последнего будет говорить, что у нее все хорошо. Еще и обидится, если я начну допытываться. Детский сад какой-то.

Я позвонила. Мама ответила, но речь была замедленной, невнятной.

– Мам, как ты себя чувствуешь? – спросила я.

– А что? – Она любит отвечать вопросом на вопрос.

– Скажи, как тебя зовут? – попросила я, поскольку решила, что в зеркало она больше не пойдет смотреться. А человек с признаками инсульта не в состоянии ответить на самый простой вопрос или произнести простейшую фразу.

– Ээээ, – ответила мама.

Я немедленно впала в панику.

– Мама, ты можешь поднять обе руки на уровень плеч? – закричала я.

– Ээээ, – ответила мама.

Тогда я приехала, чудом не угодив в аварию, поскольку неслась с таким превышением скорости, как в молодости не гоняла. Хорошо, что родительница тогда находилась в московской квартире, а не на даче. Пусть на другом конце города, но все же не два часа добираться.

Когда я ворвалась в квартиру, открыв дверь своим ключом и проклиная все на свете – я забыла, что дверные замки в маминой квартире открываются в обратную сторону, не слева направо, а справа налево, а дверь – не внутрь, как у всех нормальных людей, а наружу. Я долго ее толкала, не понимая, почему она не поддается, давила на дверной звонок, но мама не открывала. Потом я вспомнила, что есть еще один замок – нижний. И если его закрыть изнутри, снаружи дверь не отопрешь. Вот это самый ужасный из моих кошмаров – мама закроется, и я не смогу войти в квартиру.

Не знаю, в каком состоянии пребывали установщики дверей и замков, но, кажется, им было очень хорошо, раз они сделали так, что ни один вор при всем желании в трезвом уме в квартиру не смог бы проникнуть.

Когда я наконец ворвалась, обещая вырвать дверь с косяком и поставить новую с нормальными замками, передумав все страшные мысли, то нашла родительницу не лежащей на полу, а стоящей на подоконнике. В квартире воняло так, что у меня глаза начали слезиться. Запах я узнала – дихлофос или что-то вроде того. Ядреное, если не ядерное.

Тут уже у меня закружилась голова, и было от чего – мама стоит в раскрытом окне, пахнет дихлофосом. Вот что я должна была подумать?

– Мам, привет, – ласково и тихо сказала я.

Мама, естественно, чуть не вывалилась в окно.

– Ты с ума сошла? Так пугать! Да у меня сейчас инфаркт будет! – заорала она, вцепившись в косяк.

Речь у нее при этом была не очень внятной.

Я побежала на кухню, чтобы исключить алкогольную версию. Исключила. На плите стояла лишь турка с остатками кофе. Никаких пустых бутылок или бокалов на столе.

Я вернулась в комнату. Мама слезла с окна.

– Ну и зачем ты приехала? – Она говорила так, что я с трудом ее понимала. Вид при этом был вполне бодрый, но не слишком здоровый.

– Как зачем? Ты меня напугала. Пожалуйста, можешь высунуть язык?

– Зачем?

– Так надо.

Мама попыталась высунуть язык, но у нее не получилось.

– Больно, – сказала она и схватилась за голову.

Конечно, я вызвала «Скорую», сообщив, что у мамы подозрение на инсульт. «Скорая» приехала быстро. Маме измерили давление – на удивление стабильное. Сделали кардиограмму – тоже в норме. Врач сидела и не понимала, что происходит. Мама пыталась ругаться, но у нее плохо получалось – язык не ворочался.

– А чем так пахнет? – спросила врач.

– Дихлофосом, не знаю почему. Она в окне стояла, чуть не упала, – ответила я.

– Ольга Ивановна, зачем вам дихлофос? – спросила врач.

– Комбат не помогает, – ответила мама, – доместос тоже.

– Спутанное сознание, – сказала врач.

Я согласилась, потому что тоже не могла понять связь дихлофоса с командиром батальона и чистящим средством для унитаза.

Мы с врачом перебирали возможные диагнозы. Мама лежала и молчала. Парень-фельдшер молча забрался на подоконник, открыл окно и до пояса высунулся наружу.

– Так и дихлофос не поможет, – произнес он.

– Славик? – У врача взметнулись брови.

– У вас пылесос есть? Где стоит? – не отвечая врачу, спросил Славик у мамы.