Отягощенные злом, или Сорок лет спустя - Стругацкие Аркадий и Борис - Страница 12

• Предыдущая
• 12/46
• Следующая

«Пересадить свою доброту в душу ребёнка – это операция столь же редкая, как сто лет назад пересадка сердца».

Г.А. сказал как бы между прочим: закон никогда не наказывает ПРЕСТУПНИКА. Наказанию подвергается всего лишь тварь дрожащая – жалкая, перепуганная, раскаивающаяся, нисколько не похожая на того наглого, жестокого, безжалостного мерзавца, который творил насилие много дней назад (и готов будет творить насилие впоследствии, если ему приведётся уйти от возмездия). Что же получается? Преступник как бы ненаказуем. Он либо уже не тот, либо ещё не тот, кого следует судить и наказывать… Слава богу, что хоть смертная казнь у нас отменена!

5. Этот был рослый, выше меня на голову, в длинном кожаном пальто. Войдя, он снял огромную меховую шапку и, пригладив причёску ладонью, проговорил негромко:

– Колпаков. Мне назначено на семнадцать.

Он отряхнул шапку от мокрого снега, положил её на столик под зеркалом, снял пальто («Благодарю вас, я сам…») и аккуратно, любовно повесил его на распялку.

Мы прошли в Приёмную. Он шагал широко, бесшумно, на каждом шаге слегка подаваясь по-куриному туловищем вперёд, и непрерывно мыл ладони воздухом. В Приёмной он бегло, но цепко огляделся, как бы прицениваясь к обстановке, а когда я предложил ему кресло, он сел с видом человека, готового долго и терпеливо ждать. Если он и волновался, то волнение своё умело скрывал. Он даже ладони перестал умывать.

Я сел на своё место и сказал:

– Можете говорить.

Он снова огляделся, теперь уже с некоторым недоумением, но быстро сориентировался (он, видимо, вообще умел быстро ориентироваться) и заговорил. Я смотрел, как он говорит, и мне почему-то вспомнилось, что Юрий Павлович Герман называл таких людей «красивый, но вьялый». Такой рослый, такой благообразный, такой русый, и широкие плечи, и кровь с молоком, и глаза вполне стальные, а в то же время – какая-то бледная немочь во всём: движения плавно-замедленные, голос тихий, интонации умеренные. Умеренность – его лозунг. Умеренность и аккуратность.

Говорил он в пространство перед собой. (Как, откуда узнал он, что не я его собеседник, а ведь, кроме меня, в Приёмной никого не было!..) Говорил, словно на докладе у начальства, – на память, не сбиваясь, но и не увлекаясь чрезмерно, только время от времени, в особенности, когда шли цифры, поглядывая в шпаргалочку, оказавшуюся незаметно у него в ладони. И хотя не предпосылал он своему докладу никакого названия, после первых же двух-трёх периодов стало ясно, что речь идёт о «Необходимых организационных и кадровых мероприятиях для подготовки и проведения кампании по Страшному суду.

Говорил он по моему секундомеру почти десять минут – восемнадцати секунд не хватило для ровного счёта. Закончив, осторожно положил свою шпаргалочку на полированную поверхность трюмо рядом с пепельницей и смирно свёл пальцы больших белых рук у себя на коленях.

Демиург молчал целую минуту, прежде чем задал первый свой вопрос.

– Надо понимать, Зверь из моря – это лично вы? – спросил он.

Колпаков заметно вздрогнул, но отозвался тотчас же, без малейшего промедления:

– Возражений не имею.

Демиург вдруг очень красиво процитировал – нарочито бархатным, раскатистым голосом профессионального актёра старой школы:

– «Зверь был подобен барсу; ноги у него, как у медведя, а пасть у него, как пасть у льва; и пал ему Дракон силу свою, и престол свой, и великую класть…» Дракон, надо понимать, – это я?

Колпаков позволил себе бледно усмехнуться.

– Не могу согласиться, извините. В данном штатном расписании это уж скорее товарищ Прудков. Агасфер Лукич.

Полная тишина была ему ответом, и усмешка пропала с бледного лица, и оно стало ещё бледнее. Потом Демиург заговорил снова:

– «…И поклонились Зверю, говоря: кто подобен Зверю сему и кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца». У вас губа не дура, Колпаков.

– В некоторых переводах стоит: «сорок два гола», – чуть повысив голос, возразил Колпаков.

– И вы, разумеется, предпочитаете именно эти переводы. Да, губа у вас не дура. И как же вы намерены развязать Третью и последнюю? Конкретно!

– Мне кажется, один случайный запуск… одно случайное неудачное попадание… Мне кажется, этого уже достаточно было бы…

– Во-первых, недостаточно! – загремел Демиург. – Во-вторых, если вы даже сумеете организовать бойню, понимаете ли вы, чем она кончится? Послушайте, вас вообще-то учили, что через шесть месяцев погибнет от девяноста пяти до девяноста восьми процентов всего населения? Вы перед кем, собственно, намерены «гордо и богохульно» говорить на протяжении сорока двух месяцев… я уж не скажу – лет?

На физиономии Колпакова не осталось ни кровинки, однако он и не думал сдаваться.

– Прошу прощения, – произнёс он с напором, – но ведь у меня и намерения такого не было – конкретизировать начало хаоса. Мне казалось всегда, что это как раз – на ваше усмотрение! И железная саранча Аваддона… и конные ангелы-умертвители… и звезда Полынь… Вообще весь комплекс дестабилизирующих мероприятий… Я как раз не беру на себя ответственность за оптимальный выбор…

– Он не берёт на себя ответственность, – грянул Демиург. – Да ведь это же главное, неужели не ясно – оптимальный выбор! Максимум выживания козлищ при минимуме агнцев!

– Позвольте же заметить! – не сдавался Колпаков. – Был бы хаос, а всё остальное я беру на себя, у меня агнцев вообще не останется, ни одного! Что же касается организации хаоса… Согласитесь, это совсем вне моей компетенции!

– Так уж и вне… – произнёс Демиург саркастически. – Вон чего вокруг насочиняли… Кстати, а что такое в вашем понимании агнцы?

И опять не дрогнул Колпаков. И опять он ответил как по писаному:

– Насколько мне доступно понимание высших целей, это сеятели. Сейте разумное, доброе, вечное. Это про них сказано, как я понимаю.

– Ясно, – произнёс Демиург. – Можете идти. Сергей Корнеевич, проводите.

Я встал. Колпаков всё ещё сидел. Красные пятна разгорались у него на щеках. Он разлепил было губы, но Демиург сейчас же сказал, повысив голос:

– Проводить! Пальто не подавать!

И поднялся бедный Колпаков, и пошёл, понурившись, в прихожую, и снял с распялки роскошный свой чёрный кожан, и принялся слепо проталкивать руки в рукава, и мужественная челюсть его тряслась, а вокруг реял невесть откуда взявшийся Агасфер Лукич с портфелем наизготовку и говорил как заведённый – ворковал, курлыкал, болботал:

– Не огорчайтесь, батенька, ничего страшного, не вы первый, не вы последний, откуда нам с вами знать, может, оно и к лучшему… Сорок два года всё-таки, – такой труд, такая работа, напряжение адское, ни минуты отдыха, никакой расслабленности… Да господь с ними, с этими глобальными мероприятиями!.. Стоит ли? Не лучше ли подумать прежде всего о себе, что вам лично нужно? Так сказать, персонально… в рамках существующей действительности… не затрагивая никаких основ… Скажем, заведующий отделом, а? Для начала, а?

Они вывалились из квартиры, Агасфер Лукич вёл Колпакова, обнимал его ниже талии и заглядывая ему в лицо снизу вверх, всё ворковал, всё болботал, всё курлыкал. Я слышал, как они медленно спускаются по лестнице. Колпаков, видимо, опомнясь, принялся что-то отвечать высоким обиженным голосом, но слов уже было разобрать невозможно из-за лестничной реверберации.

Я запер дверь, вернулся в Приёмную, поправил сдвинутое кресло, взял с трюмо забытую шпаргалку и попытался было её прочитать, но ничего там не разобрал, кроме каких-то бессмысленных «убл», «опр», «II сзд».

Я прошёл в Комнату и уселся на топчан в ожидании приказаний. Приказаний не было, не было и обычных ворчливых комментариев. Чёрная крылатая глыба у окна была нема и неподвижна, как монумент Отвращения. Потом вернулся Агасфер Лукич, запыхавшийся от подъёма на двенадцатый этаж и очень недовольный. Швырнув портфель в угол, он уселся рядом со мной и сказал:

• Предыдущая
• 12/46
• Следующая