Во власти (не)любви (СИ) - Аваланж Матильда - Страница 30

— Плетки? — Джина негромко засмеялась, но Вацлаву показалось, что от этого смеха у него сейчас взорвутся барабанные перепонки. — Профессор Горанов! Никогда бы не подумала…

Она не хотела унизить Вацлава, она просто забыла, что он, как по стойке смирно стоит рядом с ее столом. Все ее внимание переключилось на Торстона Горанова, она кокетничала с ним и улыбалась ему.

Собрав всю свою волю в кулак, Вацлав пошел прочь.

Первое, что она ощутила, когда открыла глаза — отсутствие чувства голода, преследовавшего ее все то время, пока находилась в бегах. Горло не саднило, под ложечкой не сосало, и во всем теле присутствовала уже знакомая горячая легкость.

Это значило только одно — пока Джина находилась без сознания, ей снова ввели вефриум. Теперь болезненные уколы нужно начинать делать с начала. Заново вкалывать в ее сердце подавляющий вампирскую природу препарат — пятьсот инъекций, день за днем…

Но было кое-что хуже вефриума. Намного хуже, если честно. С самого начала Джина запрещала себе думать о том, какие кары ждут ее за побег. И вот теперь наступило время расплаты.

Потому что это была ярко освещенная комната с белоснежными кафельными стенами. Потому что в рот ее вставлен черный кожаный шар, ремешки которого пересекают нижнюю половину лица и скреплены на затылке. Потому что Джина лежит в самом центре операционной на конструкции, напоминающей гинекологическое кресло. Потому что прямо над ней находится бестеневая круглая лампа, безжалостно режущая глаза своим ярким светом. Потому что ниже пояса она обнажена, а ноги широко разведены и ремнями прикреплены к ножкам кресла. Потому что у кресла находятся те, кого она ненавидит и боится больше всего на свете.

По правую руку — эскулап Круль в маске, закрывающей нижнюю половину лица, деловито перебирал блестящие хирургические инструменты. А по левую — пестунья Магда, которая, заметив, что Джин открыла глаза, низко склонилась над девушкой.

Мерзкий привкус резины стоял в горле, но выплюнуть унизительный шарик было невозможно. Объятая безграничным ужасом, Джин задергалась на кресле, но ее жалкие потуги высвободиться просто нелепы.

И почему она не кинулась от пограничных патрулей там, на границе? Уж лучше бы солдаты открыли по ней огонь, нежели то, что собираются сейчас сделать пестунья и эскулап!

Зря она бежала от Вацлава, надо было в ногах у него валяться и дать все, что он пожелает и даже больше… Все, что угодно, любые сокровища мира, только не этот круглый кляп во рту, не холодные глаза эскулапа Круля, не блестящие инструменты на его столе, только не ладонь пестуньи Магды, которая ложится Джин на лоб!

Кожа пестуньи мягкая и чуть влажноватая, точно это рука не человека, а живой мумии. В ужасе и омерзении Джина пытается ее сбросить, но ладонь с неожиданной силой прижимает ее голову к спинке кресла, словно Магда хочет раздавить ее, как игрушечную.

— Я глубоко уверена в том, что за каждый дурной поступок нас ожидает искупление, — проговорила Магда, обдавая Джин своим дыханием с привкусом каких-то лекарств. — Ш-ш-ш, я знаю… Я все знаю, моя милая глупенькая девочка… Знаю, что ты уже тысячу раз раскаялась в своем побеге, знаю, что никогда-никогда больше так не будешь, знаю, что отныне станешь послушной чернавочкой, маленькой тихой мышкой, готовой своему господину мужчине руки целовать. Но я не могу вот так просто отпустить тебя как ни в чем не бывало. Если уж ты подумала, что сама можешь принимать решения, то и расплачиваться за это должна сама. Ты не мессалина, а чернавка… Значит, вот это тебе совершенно ни к чему.

И Магда положила свою ладонь мумии прямо между ног Джин. В этом жесте не было ни капли эротики, просто наглядная констатация факта. Джина замычала, в ужасе мотая головой, но по глазам пестуньи и эскулапа было ясно, что они не сжалятся.

— Не бойся, операцию проведем под местной анестезией — будешь чувствовать все, что он делает, но больно не будет. Может, только немного неприятно, — с леденящим душу добродушием сказала Магда. — Эскулап Круль вырежет твой клитор и малые половые губы, а потом очень красиво сошьет большие половые губы — получится как будто цветочек, через который ты сможешь только мочиться. Мужчина туда уже не войдет, а ты больше не получишь низменное, запретное удовольствие. О, моя девочка, ты станешь верной, покорной и неразвратной служанкой, горячей поборницей милосердного режима, который вывел тебя на истинный путь, очистил душу и тело. Больше никогда в своей жизни ты не захочешь того, чего хотеть нельзя. Эскулап, приступайте, пожалуйста…

Как же дико, святые, спуститесь с небес, как дико ее сейчас изувечат! Все ничто по сравнению с тем, что отныне Джин станет калекой. Отрезанную руку или ногу можно заменить протезом, это ужасно, однако все-таки можно было бы пережить. Но чем заменить то, чего ее сейчас с такой изуверской жестокостью хотят лишить? Сделать недоженщиной, лишить главного оружия и радости в жизни…

Джин уже не брыкалась, не мычала, а просто захлебывалась слезами, глазами умоляя их остановиться и из последних сил надеясь, что они просто ее пугают.

Но Круль, про помощи подножной педали подкрутил кресло вбок и освободив доступ к спине девушки, при помощи небольшого шприца что-то ввел ей в позвоночник. Когда он вернул кресло в прежнее положение, ниже пояса Джин своего тела уже не чувствовала.

Это были отвратительные ощущения, как будто ее разрубили на две части. Круль деловито натянул белые латексные перчатки и взялся за скальпель, как вдруг дверь операционной распахнулась, и на пороге показался Вацлав Кнедл.

Был он в длинном черном пальто с поднятым воротником, накинутом поверх черного костюма-тройки с галстуком, и этот глубокий черный в этой невыносимо белой комнате увиделся Джин благословенным цветом спасения.

— Немедленно прекратите то, что здесь происходит, — глядя на пестунью Магду, проговорил Вацлав, остановившись около порога.

И едва Кнедл ступил в комнату, атмосфера здесь неуловимо поменялась. Это была уже его атмосфера — человека, который полностью владеет ситуацией.

— Разрешение на обрезание сбежавшей чернавке было получено от самого верховного комиссара Пия, — отозвалась пестунья с искренним возмущением.

— А полномочный комиссар его отменяет, — резко перебил Кнедл, как будто избегая смотреть на распластанную в уродливой позе Джин, ловящую каждое его слово. — Догма отказалась от женского обрезания два года назад и не намерена возвращать эту варварскую практику.

— Юбку следует примерно наказать за непослушание! — прошипел, стянув с лица повязку, Круль. — Иначе они все у нас разбегутся!

— Я сам этим займусь, — отрывисто проговорил Вацлав. — Выньте это из ее рта и расстегните ремни, эскулап! Я забираю ее с собой.

— Но это вразрез со всеми правилами, комиссар! — горячо возмутилась пестунья. — Она должна отправиться на химзаводы и там…

— Я забираю свою чернавку. В свой дом, — не дав договорить Магде, с нажимом произнес Вацлав и обратился уже к Джине, впервые взглянув ей прямо в лицо. — Идем.

Она беспомощно приподнялась на кресле, которое чуть было не стало ее эшафотом, и попыталась опустить задранные ноги с подставок, отчаянно при этом торопясь. To, что Вацлав Кнедл наблюдает ее в таком виде, почему-то было невыносимо. Вот только ничего у Джин не получилось — парализованные гадостным лекарством Круля ноги отказывались подчиняться своей хозяйке. Застонав от пережитого ужаса и унижения, девушка попыталась снова, но безуспешно.

— Анестезия будет действовать еще полчаса, — пожал плечами эскулап в ответ на вопросительный взгляд Вацлава.

Джин пронзил мгновенный ужас — а что, если Кнедл сейчас уйдет, и, ослушавшись его приказа, они все-таки сделают ей эту страшную операцию?

Но он не ушел. Вместо этого, уже больше не обращая совершенно никакого внимания на злобные лица эскулапа и пестуньи, Вацлав подошел к креслу. Спустив до колен подол ее синей больничной рубахи, аккуратно взял Джину на руки и, не прижимая к себе, понес из операционной прочь.