На Забайкальском фронте
(Документальные повести, очерки) - Котенев Алексей Яковлевич - Страница 5

Вызовет его младший сержант Койшегулов к турнику, подаст команду подтянуться, а он повиснет «колбасой» висит. Одни ему сочувствуют, а другие, может быть, и подсмеиваются: «Вот, дескать, герой…» Не лучше выходило и на тактических занятиях. Как-то расчет начал перекатывать орудие. Костюков тоже помогал «по силе возможности». Вдруг наводчик Дутов кричит ему:

— Полегче, полегче, богатырь, колесо сломаешь!

И все засмеялись.

Но досаднее всего для Костюкова было то, что командир — тот самый командир, которого так хвалил отец, — совершенно не стремился поддержать его авторитет. Наоборот, он даже сам, как казалось солдату, частенько подставлял его под удар.

Однажды в часы самоподготовки ефрейтор Иванов занимался у перекладины с отстающими солдатами. В их числе был, конечно, и Костюков. Он уже успел несколько раз «повисеть» на турнике, тщетно пытаясь подтянуться, и вот снова подходила его очередь. Солдат готов был провалиться сквозь землю, только бы избавиться от такого испытания. Ведь опять придется краснеть не столько от натуги, сколько от стыда за собственную немощь.

И вдруг передышка. Его подзывает к себе младший сержант Койшегулов и направляет как художника в помощь редактору стенгазеты выпускать очередной номер. Прощай, турник!

Но Костюкову недолго пришлось помогать редактору. Пришел командир, укоризненно сказал:

— Неудачно вы подобрали себе художника.

— Почему же? Он хорошо рисует… — пояснил редактор.

— Об этом я знал еще год назад. Вот если бы вы помогли ему стать своего рода художником на учебном поле — я бы от души поблагодарил вас. — Майор повернулся к Костюкову и сухо, официально сказал: — Красноармеец Костюков, вас ждут спортивные снаряды.

Пришлось снова идти к турнику и снова, в который уж раз, тренировать свои мускулы, испытывать волю.

С приходом зимних холодов учиться стало еще труднее. Костюков приметил: чем хуже погода, тем она больше нравится командиру. В степи гуляет вьюга, метет сизая поземка. И ногам холодно, и руки зябнут. Засунет Костюков подбородок поглубже в воротник, чтоб потеплее было, вдруг слышит голос майора:

— Выше голову! Что нам ветер-то? Ведь он без сучков… — А потом подойдет поближе и скажет: — Держись, казак, атаманом будешь! — И так сверкнет своими черными задорными глазами, что невольно подумаешь: такому человеку действительно сам черт не страшен. Вот бы таким родиться!

В конце января дивизион начал собираться в зимний лагерь. Морозы стояли лютые. И в такое время предстояло больше недели прожить в чистом поле. Костюков думал об этом выезде с трепетом в душе. Он боялся не трудностей, которые ему придется пережить, а того, что вдруг не выдержит этих трудностей, простынет, заболеет гриппом, станет обузой и окончательно подорвет свой авторитет. «Вот так сын героя», — скажут потом солдаты.

Накануне выезда у Костюкова появилась небольшая надежда на «спасение». По графику подошла его очередь дневалить, и он должен был остаться в казарме. Но майор Кулиш, посмотрев список внутреннего наряда, сказал старшине своим твердым голосом:

— Костюков поедет на учения. — Потом обратился к младшему сержанту Койшегулову: — Надо приучить его к трудностям походной жизни, привить ему вкус к нелегкому солдатскому труду. Приказом здесь ничего не сделаешь. Приказом можно заставить солдата долбить мерзлую землю, тащить пушку. А вот чтоб он делал все это с душой, понимал смысл и значение своего труда — тут надо поработать. И немало…

На другой день дивизион выехал на учения. С утра было тихо и морозно, но к вечеру, когда артиллеристы преодолели большой отрезок пути, подул восточный ветер, а потом зашумела такая пурга — свету белого не видно. Дорогу замело, машины застревали через каждые пять — десять минут. Уже в сумерках заехали в перелесок, стало потише, зато там было больше снегу и машины буксовали чаще. Костюков сначала нещадно мерз, но потом нашел чудесное средство от холода — работа, движение. Как начнешь бросать лопатой снег — и мороз нипочем, даже жарко становится. Стараясь согреться, он работал усердно, во всю свою силу, и так устал, что, когда заехали в лес и натянули палатки, сел около печки и не мог пошевелиться — как прикипел.

В палатку принесли солому, которую привезли сюда на автомашине для постелей, насобирали поблизости сучьев, затопили печку. Но соломы было очень мало, а дрова оказались сырыми и еле тлели. От промерзшей земли тянуло холодом, дым слепил глаза. Командир взвода распорядился, чтобы каждый позаботился о себе — принес на подстилку хвои и попутно насобирал сухих сучьев. Но солдаты до того устали, что не желали «заботиться о себе». Лежал недвижимо и Костюков. Тут уж не до удобств — лишь бы не трогали.

Его покой нарушил майор Кулиш.

— Что это у вас так скучно? — спросил он, войдя в палатку. — А где хвоя? Где сухие дрова? Почему до сих пор не выполнено приказание командира взвода?

Когда все воины разошлись за дровами и хвоей, майор Кулиш тихо сказал вошедшему командиру взвода:

— Надо потверже. Безволие командира губит солдата.

Принесли пахучей хвои и сухих дров, настелили высокие мягкие постели. Весело загудела печка, осветив палатку ярким трепещущим пламенем. Задымилась махорка. А где махорка — там и поговорка.

— Теперь перезимуем! — пошутил приободренный Костюков, укладываясь на мягком ложе из пахучей хвои.

— А идти, чай, не хотелось? — иронически спросил Дутов.

— Приказом подняли!

— Приказ — он, брат, не только от холода, от верной смерти спасает, — сказал Койшегулов. — Вы читали в газете, как один дивизион во время отхода в болотах застрял? Некоторые стали тягачи ожидать, а лейтенант приказал своей батарее пробиться — и баста. Ох и помучились они там! Грязь по колено, колеса пушек вязнут, а лейтенант на своем стоит: пробиться! Так и пробились. А под вечер как вдарит фашист по трясине! Он знал, куда бить. Досталось там тем, которые буксиры ожидали. А тем, кто выбрался, ветер в спину и ни одной царапины.

Разомлевшие в тепле воины стали дремать, а Костюков все думал про застрявший в болоте дивизион и про того настойчивого лейтенанта, который своей твердой волей спас батарею от гибели.

«Выходит, твердые руки командира — они, как щит, и от пули, и от снаряда сберегут», — подумал солдат. Да и твердыми-то они, пожалуй, только кажутся. Взять хотя бы сегодняшний случай. Жестковатыми показались ему слова майора насчет хвои, зато как мягко теперь лежать на ней! Холодным показался упрек насчет сырых дров, зато как тепло, светло и уютно стало в палатке!

С учений красноармеец Костюков вернулся очень усталый, но бодрый и довольный. Он выдержал испытание, не заболел, не подвел батарею! Вечером, примостившись у тумбочки, написал домой бодрое письмо, сообщил, что здоровье становится у него все крепче, аппетит, о котором так беспокоилась всегда мамаша, теперь даже выше нормы.

Перед майскими праздниками дивизион подводил итоги зимней учебы. Майор Кулиш подробно говорил, чего достигли орудийные расчеты и чего надо еще достичь, говорил о передовиках учебы и об отстающих. Дойдя до Костюкова, сказал:

— Красноармеец Костюков за эту зиму сделал широкий, твердый шаг вперед и стал крепким середняком. Особенно меня радуют его заметные успехи по физической подготовке. Еще один шаг — и он догонит своего батьку. Вчера я получил от его отца письмо — с праздником поздравляет всех нас. И между прочим сообщает, что теперь он командует орудийным расчетом и стал кавалером ордена Славы. Интересуется успехами сына. Думаю, что сын не подведет отца. За зиму он добре прокалился на сорокаградусных морозах. Теперь наступает лето. Поджарит его знойное солнце, промоют на четыре ряда дожди и выйдет из него настоящий солдат!

Началась пора летней учебы — солдатская страда: пора пыльных походов, жарких учений. Дивизион с утра выходил на учебное поле или спешил в спортгородок, на винт-полигон. После обеда артиллеристы снова выкатывали свои пушки, снова тащили их на огневые позиции, копали окопы, глубокие траншеи, маскировали их дерном.