Памятник Дюку
(Повести) - Воинов Александр Исаевич - Страница 29

Она только пожала плечами и вышла, прикрыв за собой дверь.

Какой темный, промозглый вечер! Резкий ветер ударил ей в лицо, и она ощутила на щеках колючие холодные капли дождя. Во мраке маячила фигура часового.

— Круглов! — окликнула она.

— Круглов сменился, — ответил из темноты густой, приглушенный бас. — Уже полчаса будет… А вы не знаете, сколько времени?..

— Так если ты полчаса как заступил, значит на полчаса больше!

— А может, и больше, — проговорил часовой, подходя, — на посту-то время, как резина, тянется!..

Ему, очевидно, хотелось поговорить, но Тоня торопилась. Она быстро сбежала с крыльца и увязла по щиколотку в чавкающей грязи — пошла к калитке. Что может за какие-нибудь два часа наделать дождь! Только что было сухо, а теперь ноги приклеиваются к земле.

И Тоня подумала, что это ведь первый весенний дождь. В Москве он пройдет, может быть, в конце апреля, а возможно и в середине мая, а здесь весна ранняя…

Впрочем, она торопилась. Она уже минут на сорок опаздывала к Савицкому. Что она скажет ему? Как будто ничего ценного нет. А история с лампой?..

— Тоня!

Она перепрыгнула через лужу и остановилась. Егоров выдвинулся из-за дерева, мимо которого она только что пробежала.

— Ты что тут делаешь? — спросила она, хотя сразу поняла, что вопрос этот могла и не задавать.

На плечи Егорова была надета плащ-палатка, он тут же скинул ее с себя и набросил на плечи Топи. Она затылком ощутила грубую влажную ткань.

— Ну, поговорила? — хмуро спросил он. — С этим…

— Поговорила!

Он шел рядом, широкими шагами переступая через те лужи, которые она перепрыгивала.

— Ну и что? — Он словно не слышал ноток вызова в ее ответе.

— Вот иду к Савицкому! И все ему доложу!..

Он ни о чем ее больше не спросил, просто шел рядом и молчал. Она вдруг взяла его ладонь в свою:

— Замерз совсем, дурень!..

Егоров только шумно перевел дыхание. Они уже подходили к хатке разведотдела, Тоня выпустила его руку.

— Иди домой! Как освобожусь, загляну! — и быстро свернула на дорожку.

Однако Савицкого не было. Ординарец, худощавый, шустрый паренек, сказал ей, что полковник у командующего, а ей приказано, как явится, обождать.

Тоня присела на скамейку перед печкой. Яркий электрический свет от стучавшего за стеной движка заливал хату, на стенках которой еще сохранились выцветшие фотографии хозяев; их было до десятка в каждой из двух рамок, висевших рядом с окном, очевидно, все родня: от деда, участника русско-японской войны, и до того солдата, который мерзнет где-нибудь на севере в карельских лесах вот он совсем мальчишкой снят местным фотографом с гармошкой в руках. Руки держат гармонь скованно, а светлые глаза таращатся в объектив. Очень старался парень помочь фотографу, чтобы у того лучше получилось.

Впрочем, кроме печи, темных стен и вот этих фотографий, чудом уцелевших, в хате ничто не напоминает о прошлой жизни.

Посреди комнаты стоит походный стол на тонких ножках, на нем грудой лежат документы, а на самом краю телефоны в желтых кожухах; в углу, покрытый зеленой краской, примостился немецкий несгораемый ящик. Ну и кряхтят солдаты, когда грузят его на машину при переездах!

Только сейчас, глядя в синеватые огоньки пламени, Тоня почувствовала облегчение. Она словно вернулась из мира тоски и безнадежности в мир света и больших дел, где она очень нужна.

Она быстро скинула плащ-палатку, на мгновение задержав ее в руках. Пожалела, что не вернула ее Лене, он так и пошел под дождем. Потом стала кочергой шуровать в печке, разбивая пылающие головни, от которых при каждом ударе летели снопы искр. И не заметила, как за ее спиной появился Савицкий.

— Люблю тепло, — сказал он, скинув шинель, присел на скамейку рядом с Тоней. — Сиди!.. Сиди!.. — удержал он ее, так как она тут же вскочила. — Погрейся… Ну, как там?.. Какие разведданные?.. — Он улыбнулся.

Тоня смотрела на его длинные пальцы, которые тянулись к огню, они были очень красивы, и вдруг спросила:

— А вы играете на рояле?..

Савицкий удивленно посмотрел на нее и засмеялся:

— Это все меня спрашивают. Нет, с музыкой у меня нелады! Бездарен!.. А вот рисовать умею!.. Правда, для себя… И карикатуры для стенгазеты! Когда в институте учился, меня из-за этого всегда в редколлегию выбирали.

Он неторопливо закурил, а Тоня стала подробно рассказывать о разговоре с пленным, стараясь не упустить ни одной детали.

— Так, значит, — переспросил Савицкий, — как только Круглов закричал «занавесь окна», он тут же схватился за лампу?!

— Да, — сказала Тоня. — Когда я обернулась, он уже опускал фитиль… Но потом он, правда, переспросил, что кричал часовой…

Савицкий подкинул в печь дров и, морща лоб, просидел с минуту, не задавая больше вопросов. Ординарец принес чайник и долго прилаживал его к огню так, чтобы поменьше закоптить. Савицкий заметил и усмехнулся:

— У каждого свои заботы!.. Ну что ж, — проговорил он, — если это так, то возникает любопытная ситуация… Ситуэйшен!.. — Он провел растопыренными пальцами по воздуху. — Из нее мы можем выжать для себя довольно много полезного… Вот что, Тоня, ты к нему сегодня больше не ходи… А завтра мы кое-что в твоем задании уточним… — Одну минуточку! — Савицкий повернул к ней лицо, на котором лежал багряный отсвет пламени. — Зайди по дороге в караульное помещение и передай мое распоряжение начальнику караула не давать ужин Петреску и завтра попридержать ему завтрак… Так часиков до двенадцати… Пусть немного проголодается…

На другое утро ровно в девять Тоня получила у Савицкого совершенно точные инструкции.

Теперь, когда она знала Леона Петреску и первая встреча с ним несомненно заложила основы для доверия, она не металась больше от чувства собственной беспомощности. За ночь она многое продумала, и Савицкий невольно отметил ее большое внутреннее спокойствие.

— Ну как? — с улыбкой спросил он, когда она вошла к нему с санитарной сумкой на плече. — Я вижу, что работа по медицинской части тебе понравилась…

Топя улыбнулась. Стоявший у окна Корнев тоже улыбнулся.

— Я же говорил, товарищ полковник, что Тоня у нас девушка способная!.. Глаз у нее острый! — Как всегда, ему не терпелось взять инициативу разговора в свои руки.

Однако на этот раз Савицкий не дал ему этой возможности.

— Подожди, Корнев! — прервал он его. — Тоня, присядь! И слушай внимательно!

Тоня опустилась на табуретку, положив у ног сумку, и вновь, как послушная ученица, сложила руки на коленях.

— Так вот, — сказал Савицкий, — мы решили устроить Петреску еще одну проверку. Незаметную для него, но совершенно точную по возможной реакции. Ты что-нибудь о рефлексах Павлова знаешь? Об условных и безусловных?..

— Товарищ полковник, — вдруг не выдержал Корнев, — у нас остались считанные часы, а вы лекции ей читаете…

Савицкий бросил в сторону Корнева ледяной взгляд.

— Слушайте, Корнев! Вы мне мешаете! — Помолчав, сгреб своими длинными пальцами пачку бумаг и в сердцах перебросил их с одной стороны стола на другую. — Так вот, Тоня!.. Мы не случайно задержали Петреску завтрак! Он сейчас голоден. Ты пойдешь к нему. И сядешь так, чтобы хорошо видеть его лицо. Начни разговор. Потом в хату войдет Витя и спросит тебя по-русски, кормили ли пленного. Ты скажешь — нет, и попросишь принести еду, да повкуснее… А сама наблюдай!.. Если Петреску при этих словах сделает глотательное движение — значит, он понял.

Тоня кивнула. Ее не устраивало только, что войдет Виктор, лучше, если бы вошел Леня.

— Теперь можно, товарищ полковник? — сказал Корнев, обидчиво поджимая тонкие губы.

— Говори, — разрешил Савицкий; он не хотел усугублять конфликт, особенно при Тоне, и обращением на «ты» давал понять Корневу, что считает спор исчерпанным.

— Так вот, — сказал Корнев, — передай Егорову, чтобы он и близко не подходил к хате, где сидит Петреску. Румын не должен его видеть! Понятно?