Мстительница - Рейнольдс Аластер - Страница 18

День за днем мы приспосабливались к корабельным порядкам. Потихоньку переняли обязанности по готовке у Казарея, и это помогло сблизиться с командой. Еще в чтении костей мы обе демонстрировали успехи. Адране все легче удавалось извлекать из черепа сообщения, а один или два раза ей даже повезло настроиться на сигнал, когда Казарей счел его слишком слабым. Я тоже продвигалась. На тринадцатый день мне удалось извлечь из черепа целых три слова, а на пятнадцатый – фразу. На таком, конечно, пистолей не заработаешь, и все-таки это доказывало, что способности у меня тоже есть. Удовлетворенный тем, что мы разобрались с основами, Казарей перешел к более сложным нюансам нашей работы, которые включали возможность не только получать сообщения, но и отправлять. Следуя указаниям наставника, мы передавали тестовые сообщения дружественным кораблям, а он потом проверял, дошли ли они без ошибок. Нам также пришлось научиться записывать сложные сообщения во время приема, что оказалось труднее, чем мы предполагали: все равно что потирать одной рукой живот, а другой – похлопывать себя по голове.

Все это время речь шла лишь о передаче информации между кораблями, но никогда – между кораблями и мирами. Черепа, как выяснилось, имели особенности: они не слишком хорошо работали рядом с поглотителями или шумом и суетой человеческой жизни. Когда какому-нибудь миру требовалось отправить в другой мир секретное сообщение, оно должно было «прыгнуть» из первого мира на корабль, а с корабля – в другой мир; в начале и конце пути кому-то приходилось этим заниматься.

Я поняла, что можно всю жизнь работать с костями и не докопаться до сути всех их причуд. Но никто из нас не мог строить планы на всю жизнь.

Потихоньку пошли слухи, что мы не так уж и плохи. Чтобы поменьше выделяться, я отыскала очень острый нож – тот, что называли «такелажным ножом», потому что он мог рассечь любую оснастку, – и велела Адране отрезать половину длины моих волос. Я сама удивилась, взглянув на себя в зеркало после этого. В моем лице обнаружились углы, которых я раньше не замечала, – как будто что-то твердое пробивалось сквозь плоть. Моя внешность не стала хуже, но и не улучшилась. И мне это понравилось. Потом Адрана неохотно заставила меня проделать то же самое с ее волосами. Но я-то знала, что ей понравилось, как это изменило меня, и она хотела получить часть того же для себя. Мы также перестали настаивать на том, чтобы все время носить наши платья и ботиночки, и начали примерять некоторые из менее грязных предметов одежды, оставленных для общего пользования. Кроме того, должна признаться, мы перестали быть такими привередливыми по части мытья. Может, в силу перечисленного – или просто потому, что к нам постепенно привыкли, – команда теперь охотнее с нами откровенничала, делилась рассказами о своем труде и его сложностях, время от времени бросая неосторожные замечания о Ракаморе.

– Если сможем оторвать его от книг…

– Когда капитан закончит гладить свои рубашки, он, возможно…

– Даже его величество не задрал бы нос по этому поводу…

И тому подобное. В этом никогда не ощущалось особого неодобрения, и, наверное, Ракамору от команды доставалось не больше, чем любому другому капитану. В том, как они про него говорили, всегда ощущались уважение и нежность. Они его любили, пусть даже он их иногда раздражал своими изысканными манерами, образованными речами и тем, как много времени проводил, уткнувшись носом в книги.

Нельзя сказать, чтобы они сами были необразованными людьми. Мы уже знали, что Казарей родом из хорошей семьи. Мэттис, открыватель, ремеслу обучился по книгам, а не от какого-нибудь наставника. Он показал мне тетради: страницы были исписаны безумными каракулями и содержали факты и знания, относящиеся ко всем дверям, замкам и защитам от взлома, с какими можно столкнуться внутри шарльера.

– Большинство записей сделаны не моим почерком, – признался Мэттис, пока я листала эти сакральные страницы. – Когда я был молод – а я был молод, пусть в это и трудно поверить, – один старый открыватель по имени Лаутаро доверил мне эти дневники. В них вся мудрость, которую он накопил за целую жизнь, посвященную открыванию шарльеров, и они уже были старыми, когда он только начинал. Видишь, почерк меняется дважды? Он получил их в наследство от еще более старого открывателя. То есть им лет сто – сто пятьдесят. Если я один из лучших в своем деле – а я бы не стал разбивать лампы любому, кто сделает подобное заявление, – то это только из-за тех, кто был до меня.

– А вам не боязно проникать в эти штуки? – спросила я.

– Боязно? – Улыбка рассекла его бороду. – Это то, ради чего я живу, девочка. Все остальное – вся эта ерунда с полетами от одного шарльера к другому – вот с чем приходится мириться!

– Капитан Ракамор говорит, что мы с Адраной никогда не попадем в шарльер.

– Его императорское умнейшество знает, с какой стороны хлеб намазан маслом. Не считая парусов – и, возможно, самого черепа, – вы обе, наверное, самое ценное на этом корабле. – Он коснулся пальцем своего короткого носа. Каждая часть Мэттиса выглядела округлой и стертой, как очень старая скала, которая повидала на своем веку бесчисленное множество штормов. – Вам ничего не грозит. Вы честно заработаете свои пистоли, и если кто-нибудь вас в этом упрекнет – скажите, что Мэттис просит его на пару слов.

Тут мой палец остановился на одной из страниц мэттисовского дневника. Там был нарисован круглый предмет, внутрь которого от самой поверхности уходил длинный узкий разрез. Схема пестрела примечаниями и деталями. Они были записаны рукой Мэттиса.

И озаглавлены: «Клык».

– То самое место, – тихо проговорила я. – Там что-то пошло не так, да?

– Ага, – ответил Мэттис так же негромко. – Вернее не скажешь.

К тому времени как мы спустили паруса, фотонные ветра вынесли нас за пределы Собрания на двадцать миллионов лиг. Наверное, шарльер должен был всецело завладеть моим вниманием, но вышло не так. Шарльеры, как правило, выглядят непритязательно; что способно породить испарину на лбу – так это их содержимое. Однако я никогда не видела Собрание снаружи, и на подобное зрелище точно стоило поглазеть. Одно дело – знать, что мы далеко от дома; совсем другое – убедиться в этом воочию.

Если бы я попыталась рассказать об увиденном приятными и красивыми словами – и чтобы все они были правильными, подобающими леди, как учил Паладин, – я бы сказала, что Собрание выглядело туманным кругом мерцающего, искрящегося света, в центре которого расположилось Старое Солнце, замаскированное и завуалированное всеми мирами, что оказались между ним и «Монеттой», так что его усталый свет фильтровался, рассекая небесные оболочки сферических миров, стеклянные окна трубчатых миров, поля самих шарльеров, вызывающие смещение фотонов, – и оттого он переходил то из красной части спектра в синюю, то из синей в красную. И еще я бы сказала, что совокупный эффект всех кружащихся между нами и светилом миров создавал постоянно блистающую гранулярность, бесконечный танец бликов: рубиново-красные становились белыми, белые – цвета индиго, а тот – почти невероятным глубоким оттенком пурпурно-синего.

Но я бы на этом не остановилась, потому что и тогда не смогла бы заставить вас узреть все таким, каким оно было. Так что я бы продолжила и упомянула, как свет пронзал нас, удалялся, снова пронзал – в те моменты, когда какой-нибудь мир хитростью улавливал свет Старого Солнца и посылал под правильным углом нам в глаза, как копье, прежде чем орбита или угол искажали его на свой лад. Нельзя было указать на какой-нибудь проблеск и узнать, что это за мир, но в мыслях, понимая, что вы делаете, вы бы считали, что у каждого из них выдался свой момент блеска. Даже у вашего собственного мирка.

Люди сотворили из Собрания нечто прекрасное. Мы не имели отношения к его возникновению. Это не мы устроили Раскол, не мы собрали все разрозненные части вновь. Это сделали люди, да, – но не мы. Но мы были теми, кто опять заселил миры, отыскал места, в которых можно жить, и все это осуществилось в подобии мира и гармонии, продлившихся более восемнадцати веков.