...И помни обо мне
(Повесть об Иване Сухинове ) - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 24

— Пошел прочь, негодяй! Не видишь, подполковник ранен!

Это, кажется, Соловьев. Конечно, это он. А где Миша Бестужев? Где все?!

На мгновение Муравьев четко осознал происходящее, сквозь багровый, нависший над полем туман попытался обозреть поле боя, отдать распоряжение — еще не все потеряно! — но тут же снова погрузился в знойное полузабытье.

Бестужев и Соловьев повели Муравьева к обозным телегам.

— Представляете, — бормотал Муравьев, — Ипполит потерялся! Нигде не могу его найти.

Ипполита нетрудно было найти. Он лежал в сугробе, запрокинувшись головой, худенький и мертвый. Выражение его лица было такое, точно он что-то разглядывал в голубоватом небе, замечтался и зажмурился. Несколько минут назад кровь в нем билась сильно и гулко, сердце кипело жаждой битвы и победы, но очень много он увидел сразу такого, чего не выдержал его возвышенный разум. Он увидел, как с окровавленной головой упал на землю брат Сергей, как стонали и падали вокруг солдаты, как бежали, роняя ружья и прикрывая головы руками, оставшиеся в живых. Ипполит обещал не уйти с рокового места без чести. Робким движением он поднял к лицу пистолет Кузьмина и выстрелил себе в рот. Безгрешная душа вознеслась ввысь, туда, где, надеялась она, постигнет иные счастливые и ласковые мгновения.

Над Ипполитом склонились Матвей Муравьев и Кузьмин.

— Он был лучше всех и потому ушел первым! — сказал Кузьмин.

Матвей не страдал. В груди у него все пересохло, слез не было, только тяжелый железный обруч намертво сдавил грудь.

Кузьмин взял его за руку и, морщась от боли, — у него было прострелено плечо — повел к обозу.

Не было уже в живых и богатыря Щепиллы. После первых залпов, увидев, что ряды смяты, он собрал остатки своей роты, бросил ее на гусар, на пушки, в дикий отчаянный прорыв. Он шагал через трупы, ревел, как тигр, рука его стиснула ружье, как тростинку.

— Не боись, ребята! — гремел он, жутко вращая набрякшими кровью очами. — Вперед, орлы! За волю!

Не добрался до врага Щепилло, ста шагов не добежал. Поперхнулся, выронил ружье. Хлестнула на снег багровая струя из перебитой картечиной шеи. На полном дыхании рухнул богатырь. Солдаты его окружили, помедлили, грустя. Бывал груб Михайло Щепилло, бывал необуздан — такой норов, но солдаты его любили. Свой командир, понятный, открытый, без личины. Ничего не поделаешь, судьба ему выпала здесь лечь, на бегу споткнувшись. Постояли солдаты над командиром, пошли прочь. Кто-то, уходя, фуражку ему под голову подсунул, чтобы не так твердо было лежать.

Солдат, коих поймали, кои сами сдались, сбили в кучу, погнали гуртом в Трилесы. Офицеров повезли туда же на санях.

Кузьмин беззаботно распевал маршевую песню. Один раз Соловьев, сидящий рядом, неосторожно оперся на его плечо. Анастасий охнул, скривил губы:

— Поаккуратней, Веня. Плечо мне царапнули.

Офицеров заперли в отдельной комнате в корчме. Солдат загнали на скотный двор за околицей. Скотину к скотине.

Когда смерилось, гусар принес офицерам свечку. Пошутил:

— Сидите, сычи?! То-то!

— Ступай, братец, ступай, — посоветовал ему Кузьмин. — Твое дело собачье!

Долгое, гнетущее молчание стояло в комнате. Муравьев был в сознании, опустил голову на плечо Матвея, тихонько его расспрашивал, Матвей отвечал скудно. Про Ипполита правду скрыл, сказал, что не знает, где мальчик, может, удалось уйти. Кузьмин лежал на соломе в дальнем углу, вдруг поднялся, подошел к Муравьеву, протянул ему руку.

— Прости, Сергей Иванович, если что не так! Не держи зла на меня.

— Что ты, Анастасий, что ты! Ты меня прости.

Детской своей улыбкой осветился Кузьмин, вернулся на солому. Там он чего-то поворотился недолго, щелкнул сухо выстрел. Товарищи бросились к нему. Лица не увидать, кровью залито. Анастасий Кузьмин прятал в рукаве сюртука пистолет. Он не собирался тяготиться в неволе, лишь немного помедлил, чтобы попрощаться с Муравьевым. Он ушел передать от него привет младшему брату.

А где же Сухинов? Что с ним?

В первые минуты Сухинов вместе с Кузьминым и Соловьевым пытались остановить бегущих солдат и поворотить их на гусар. Потом Соловьев побежал к раненому Муравьеву, а Сухинов остался стоять, со зловещей гримасой поджидал мчащегося на него гусара с занесенной саблей.

— Ничего, ничего, скачи! — бормотал сквозь зубы. Поднял руки, улыбнулся гусару просительно: «Не убивай, браток!» Гусар лихо гикнул, осадил коня. Тогда Сухинов с короткого разбега вспрыгнул на коня, достал гусара за шею, вкладывая всю ярость, вышвырнул из седла. Трюк этот мало кому под силу, Сухинов и не то умел. Это была его стихия — смертельный поединок. Гусар покатился по земле, затих, может, сломал себе хребет, падая. Сухинов осмотрелся, к нему уже спешили человек шесть, хлестали коней.

По правую руку верстах в двух-трех деревня Пилиничинцы, перед ней глубокий овраг, как пропасть. Сухинов туда метнулся. Конь в овраг не пошел, осел на задние ноги, в испуге заржал.

— Не хочешь, ну-ну! — Сухинов соскользнул наземь, перекрестился и нырнул вниз. По глубокому снегу долго кувыркался, пока достиг дна. Поворотился — руки, ноги вроде целы, но увяз прочно. Одному не выбраться. И вдруг сверху еще куча солдат, точно их столкнули, летят.

— Держись, Иван Иванович! — чей-то голос как рукопожатие. Подбежали знакомцы, выдернули из снежной трясины, помогли перебраться на другой край оврага. Гусары вниз нырять не решились, без нужды им забава. Грозили:

— Вяжи его! Тащи к нам! А то хуже будет!

Сухинов в сумраке, не разбирая лиц, благодарил, трогал за плечи, звал с собой.

— Нет, барин, не пойдем. Ты иди, тебе можно. А нам бежать некуда. Куда убежишь!

В их словах — правда, Сухинову нечего ответить. Он поклонился им, пошел, потом побежал через поле к деревне. Понятно, что гусары сейчас поскачут в обход гигантского оврага. Одна надежда у Сухинова — на темноту и крепость ног. Он пока не раздумывал, куда бежит и есть ли вообще смысл бежать. Уйти от преследователей, спастись от неволи — сейчас значило продолжать борьбу. Бежать было тяжело, ноги то разъезжались по ледяному насту, то он проваливался в глубокие снеговые заносы. Один раз подвернул ногу, упал и не сразу встал, поднял лицо к небу, к черной пропасти, и коротко, по-волчьи взвыл: «Э-э-у!»

Оттуда, где остался разбитый полк, изредка доносились звуки одиночных выстрелов. «Добивают раненых?» — подумал Сухинов.

Он не верил, что Сергея Муравьева убили, хотя слышал, как об этом кричали. Он ни на секунду этому не поверил. В это нельзя было верить.

Немного отдышавшись, Сухинов побежал дальше, приволакивая правую ногу. Вскоре достиг крайней избы. Прокравшись огородом, легонько постучал в низенькое темное оконце. К стеклу приклеилось серое пятно, чье-то лицо. Сухинов сделал знак, чтобы отворили, пошел к крыльцу. Ждал долго, минуты текли ватные, вязкие, никакого шевеления за дверью. Потом сразу голос:

— Чего надо-то?!

— Открой, хозяин, не бойся!

Лязгнул засов, приоткрылась щель в двери, оттуда щурятся, разглядывают.

— Да открывай, в самом деле, не убивец я. Видишь, окоченел на морозе. Пусти погреться!

Щель пошире, высунулась лохматая мужичья голова.

— Пошто ночью бродишь? Кто такой?!

— На тебе крест есть, хозяин? Человек погибает, а ты его пытаешь. Пусти в избу — отвечу.

Крестьянин отворил дверь так, что Сухинов еле протиснулся. В руке у мужика топор.

— Чуть что — пеняй на себя, — предупредил он. А мужичонка приземистый, крепкий и, видать, без особого страха в душе, хотя и с топором на всякий случай. Другой бы вовсе не отворил.

Прошли в горницу. Хозяин затеплил лампадку. Повернул огонь к Сухинову, внимательно его оглядел.

— Чего смотришь, говорю, не разбойник. Спрячь до утра — заплачу.

— За деньги головы не купишь! — мужик все смотрел на него туповатым, рассеянным взором, топор не выпускал из рук, что-то прикидывал. Сухинову все стало безразлично. В деревне одна за другой забрехали собаки, где-то неподалеку конский топот, гулкие человечьи голоса.