Опасная красота. Поцелуи Иуды (СИ) - Юраш Кристина - Страница 1

ПРОЛОГ

То плавясь в пламени порочном,

То обжигаясь острым льдом,

Порхая бабочкою ночью,

И серой мышкой — днем…

Обман и страх, чужие игры,

И ночи, что полны безумств…

Огонь и лед, и как ей выбрать,

Когда так тянет к двум?

Коулу чужды безумства -

Коул дал строгий обет.

Но это то самое чувство,

Когда жаждешь то, чего нет,

Когда слово готов нарушить,

Стать рабом порочных страстей,

И продать бессмертную душу

За шарф, пахнущий ей.

(стихи автора)

Остановившись около двери его кабинета, я замерла. Я знала, что он там. Я знала, что большая часть сотрудников отделения ушла — рабочий день закончился. Поздно.

Но он был там. В своем кабинете — за стеклянной перегородкой, закрытой жалюзи изнутри. Он никуда не уходил. Каким-то болезненным десятым чувством я его отслеживала. И никогда бы в жизни не пропустила, если он прошел мимо.

Я бы ушла! Клянусь святыми небесами — это было все, чего я хотела. О чем, затаившись, тихо просила Господа, судорожно сжимая подлокотники своего кресла.

Пусть сегодня я просто уйду домой. Мой рабочий день просто закончится, как и десятки, сотни раз до этого. Пусть сегодня все обойдется…

Пожалуйста!

Но за полчаса до конца рабочего дня он позвонил по внутреннему телефону и велел принести дело Илие Метреску, которое забирал Шенк. Да, того самого Метреску, о котором последние дни кричали заголовки всех газет Предьяла, не иначе — у газетчиков в полиции завелся осведомитель. Откуда бы они тогда с таким удовольствием смаковали подробности его смерти?

У бедного Илие Метреску кто-то вырезал печень. И Кастор Трой, помощник начальника полицейского управления, желал в который раз ознакомиться с подробностями жизни и смерти несчастного.

Я ступила в его кабинет, прикрыв за собой дверь так осторожно, будто она была хрустальной и такой хрупкой, что от малейшего сотрясения разбилась бы вдребезги…

Но это я должна была разбиться вдребезги!

Я… я… я…

Разлететься на осколки с острыми гранями — как много лет назад раскололась перламутровая оправа маминого зеркальца. Изящная вещица, которая как магнитом влекла меня — десятилетнюю девочку в венке из жимолости, без спроса забравшуюся в мамину комнату…

Я думала, сплетение молочно-белых нежных цветов сделает меня хоть немного красивее. Но я ошибалась.

Уронив его, я так и осталась в холодной глади пухлощекой девчонкой, отчаянно ненавидящей себя. Узкие глаза. Нос картошкой. Толстые губы. Беспорядочно топорщащиеся в разные стороны волосы. Даже цветы утратили свою красоту и живость рядом со мной — красноносой безобразной жабой…

— Моника, я же столько раз говорила — нельзя заходить в мою комнату! Ну вот, посмотри, что ты наделала — разбила зеркало, которое подарила мне моя бабушка на восемнадцать лет! Испортила такую красивую, старинную и памятную вещь!

— Мама, я все исправлю! Я склею оправу так аккуратно, что будет незаметно!

— Нет. Вещь безнадежно испорчена.

— Офицер Трой, дело Метреску… — негромко прошептала я, изо всех сил прижимая к себе папку, как будто не желая расставаться с ней и ища в ней свое спасение. — Я могу идти?

Положить на его стол, не поднимая глаз, и — прочь из проклятой комнаты! Он ведь не просто так захотел изучить подробности поздним вечером, когда почти все другие сотрудники, включая самого комиссара, уже ушли.

Не просто так?!

— Моника… — вместо ответа с удовольствием протянул он, не сводя с меня глаз. — Забавное имя — напоминает сливочную помадку с клубничной начинкой. Такое нежное, мягкое… Такое ароматное и податливое. Просто тает на губах. Моника…

Никакой субординации. Он знает, что может говорить все, что угодно. Может делать все, что угодно. А меня…

Меня просто трясет.

Плевать он хотел на бедного Илие Метреску, вот что. Но почему я не удивлена? И почему, когда Кастор Трой произносит мое имя, что-то тягуче отдается внутри? Что-то темное и обволакивающее, омерзительное и сладкое, как десерт, от которого, несмотря на его приторность, невозможно отказаться…

Помощник комиссара вольготно развалился в кожаном кресле, положив ноги прямо на стол. Стрижка «под фрица», радужка темно-карих глаз мерцает буроватым блеском, а на тонких губах играет его всегдашняя усмешечка.

«Говорят, офицер Трой перетрахал всех симпатичных девочек в третьем управлении, — шепотом сообщила Фелиция, когда нам представляли новое начальство. — И знаешь, я этих баб понимаю! Хорош, паскуда!». «Но как же полиция нравов?» — поразилась я тогда, — «За распущенность его должны были арестовать, подвергнуть наказанию и исключить из полиции!». «Поговаривают, Кастор Трой пользуется особым расположением Великого Князя вампиров Константина Леоне», — усмехнулась Фели, — «Ты же понимаешь, что это значит. Что дозволено Юпитеру — не дозволено быку…».

От бесстыдного взгляда офицера Троя меня кидает в дрожь. Ему дозволено все.

И сейчас ему скучно.

А если Кастору Трою скучно, мне впору биться в истерике…

Я запоздало замечаю обтекаемый металлический корпус с острой (слишком острой!) иглой, зажатый в его пальцах, и в следующее мгновение дротик вонзается в мишень за моей спиной.

В «яблочко». Но это мог быть и мой глаз — слишком близко просвистела тонкая изящная игла.

— Что-то не слышу я бурных аплодисментов, — Кастор Трой переводит взгляд с мишени на меня. — А они вроде как должны быть, нет?

Будь на его месте я — промазала. Да и вообще вряд ли занималась на рабочем месте такими сомнительными развлечениями, как дартс. Но, разумеется, вы заслужили аплодисменты, офицер Трой, разумеется…

А теперь позвольте мне уйти!

— Потрясающая меткость, я в восхищении! Я могу быть свободна? — едва слышно выдыхаю и осторожно кладу папку, в которой содержится все про жизнь и смерть Илие Метреску, на краешек его стола. — Хорошего вечера, офицер…

Его голос останавливает меня уже на выходе. Прямо около утыканной дротиками мишени, которая висит на двери.

— Не так быстро, Мо-о-оника, — ему определенно нравится мое имя — слишком ласково и напевно, слишком сладко он тянет своим характерным голосом, от которого у меня подкашиваются коленки. — Золотце, не находишь, что мои ботинки слишком грязные? Я вот терпеть не могу нечищеную обувь, а ты?

Сглатываю, судорожно сжав пальцы. Это уже ни в какие ворота! Он не посмеет меня так унизить, не посмеет! Я, Моника Калдер — его подчиненная, а не личная служанка, не рабыня!

— Давай, зайчонок, — он прикуривает, не глядя на меня, как будто говорит о чем-то само собой разумеющемся. — Сделай это. Приведи их в порядок. Тебе же за радость, я знаю.

Но ужаснее всего, что, вместо того, чтобы гневно послать его и хлопнуть дверью кабинета, я на ватных, негнущихся ногах подхожу к столу. Подхожу, словно двигаясь сквозь туман, не чувствуя под собой пола…

Его берцы из черной грубой кожи, которые он даже не потрудился убрать с заваленной бумагами столешницы, безупречно чистые. Ботинки с высокой шнуровкой крест-накрест — часть уставной формы полицейских, точно так же, как темно-синий китель, брюки с тонкими красными лампасами и белоснежная рубашка с шевроном на плече.

Золотой доберман на черном. Доберман — символ доблестной полиции Предьяла.

Униформа, которая на большинстве сотрудников смотрится довольно нелепо, сидит на Касторе Трое, как стильный костюм от именитого кутюрье.

А вот мне форма не положена — на работу я хожу в гражданском и сегодня я в черном платье с кружевным воротничком. Его моя бабушка носила, когда училась в колледже. Только вот беда — несмотря на приличную длину и мешковатость, оно имеет обыкновение задираться как-то совсем уж неприлично.