Одиночество в сети. Возвращение к началу - Вишневский Януш - Страница 7

Якуб всматривался в отражение лампочек в окне, думал об отце.

Со времени памятного августовского «проекта для Мартина» отец изменился – стал другим. Да и он тоже старался стать другим сыном, хотя после возвращения с Мазур им случилось поговорить только раз. Одним сентябрьским утром, в ванной, во время бритья.

– Мартин вчера написал мне, что ты работал десять дней по двенадцать часов. Иногда даже ночью, – неожиданно заговорил отец. – Исходя из ставки двести злотых за час, получается двадцать восемь тысяч.

– Это невозможно, – удивился Якуб.

– Что же здесь невозможного, сынок?

– Чтобы Мартин так ошибся. Умножить десять на двенадцать и на двести – элементарно, получается двадцать четыре, задача для первоклассника, – ответил он спокойно. – Для меня это конечно сумма, но делал я это не из-за денег. Ты попросил – я сделал.

– Ничего он не ошибся, сынок, – сказал отец изменившимся голосом. – Он никогда не ошибается. Такой уж он. Ты работал в субботу и в воскресенье. Головой работал. А за это полагается надбавка в две тысячи. Так в контракте.

– Все равно не сходится, папа, – тихо прервал он отца.

– Формально ты прав, – ответил отец. – Но неформально Мартин считает, что поймать сигнал на бесконечном поле за высокой стеной – космическое мастерство. И что за это положена премия. Впрочем, точно так же считают и все в его команде, – добавил он, смеясь.

А потом произошло нечто немыслимое. Отец обнял его и сказал:

– Спасибо тебе, сынок. Ты даже не знаешь, как я был горд тобой, когда при сдаче проекта ко мне постоянно приходили и говорили, мол, Куба то, Куба се. Я всегда гордился тобой. Ничуть не меньше мамы. И не меньше, чем она, люблю тебя. Правда, иногда мне трудно это выразить, у женщин это всегда лучше получается. Ты – лучшее, что у меня есть в жизни. Я уже давно хотел сказать это тебе, – с этими словами крепко прижал сына к себе.

Из раздумий его вывел голос матери.

– А ты, Куба, чего расселся? Все уже переделал? Вот, скатерть бы постелил что ли… Что с тобой, сынок? – спросила она испуганно. – Ты плачешь?

– Я? Плачу? Неужели? – ответил он, еще сильнее склонившись, чтобы скрыть смущение. – Это все отец, растрогал меня… Хотя у тебя это получается лучше.

– Папа? Растрогал? Тебя? – росло удивление в ее голосе. – Понятно, сынок, понятно. День сегодня такой, что человек дает волю чувствам. Рождество все-таки… – шепнула мама и поцеловала его в щеку.

Стала расстилать белую скатерть. Якуб поспешил ей на помощь.

– Справлюсь, а ты иди и приоденься, пожалуйста, да понаряднее, сними это старье. Может, голубенькую? Вот тогда ты на самом деле увидишь, как растрогается отец. Это я тебе точно говорю.

К рождественскому столу он пришел в новой рубашке. Голубой. И в темно-синем костюме с синим платочком, выглядывавшим из нагрудного кармашка. Отец смотрел на него подозрительно, не скрывая удивления, а мать прятала улыбку.

После долгой и патетичной речи отца все подошли к елке, чтобы поделиться друг с другом облаткой[4]. А когда они стали обниматься, у мамы, как всегда в такие мгновения, на глазах появились слезы, а отец неуклюже пытался спрятать волнение. Потом настало время распаковывать подарки, петь колядки, и, наконец, все уселись за праздничный стол.

Якуб думал о Наде. Чем она сейчас занята? С кем? Как выглядит? Ждет ли его? Что будет сегодня вечером? Примерно в девять вечера он взял из комнаты тяжелый рюкзак с перевязанным лентой подарком – баночками краски. Прежде чем он снял с вешалки куртку, мать застегнула ему верхнюю пуговку на рубашке и, целуя, шепнула на ухо:

– Ты самый импозантный мужчина, какого я только знаю. Ты должен чаще носить костюм. Обязательно, сынок.

Потом она быстро сбегала на кухню, вернулась, сунула ему в руки формочку, завернутую в алюминиевую фольгу, и сказала:

– Маковый пирог всегда кстати. Куда бы ты ни шел. Если не придешь ночевать, постарайся все-таки к завтраку быть дома. Мы не начнем без тебя. Будем ждать. Помни, – добавила она, целуя его в щеку.

Дом Нади светился праздничной иллюминацией. Все окна были украшены силуэтами новогодних елок, санта-клаусов в красных одеяниях, лезущих на балконы, звездами и звездочками на фоне темно-синего неба. В маленьком садике перед домом на нескольких сбросивших листву кустах смородины горели лампочки. Небольшой двухэтажный фахверковый[5] домик на фоне шикарных пятиэтажек, окруживших его с трех сторон, выглядел словно иллюстрация к сказке.

– Ума не приложу, как этим людям из восьмого дома удалось сохранить садик, да и сам дом. В наше время это или героический поступок, или деньжищи немереные. Не в курсе? – спросил шофер, когда они остановились перед Надиным домом.

Якуб удивленно посмотрел на него:

– А мне-то откуда знать?

– Как откуда, ты сюда со мной уже восемнадцатый раз ездишь. Вот она – история поездок. Вот я и подумал, может, чего-нибудь знаешь, – улыбнулся шофер.

– Восемнадцатый, неужели? – удивился Якуб. – Хотя, что это я. Ведь вы Uber. Сам писал вам программы. Вы все знаете. Даже больше, чем налоговое ведомство. И полиция нравов… Может, я чего и знаю, но это история длинная и непростая, а я, прости, спешу. Сам понимаешь, Рождество и всякое такое. А кроме всего прочего, не уверен, не подпадает ли доступная мне информация под закон о защите данных. Точно так же, как и история моих поездок. Что ты об этом думаешь, приятель? – засмеялся он и побыстрее покинул такси.

Он поднялся на крыльцо, постоял, прислушиваясь. Из дома не доносилось ни звука. Мертвая тишина. Чугунной лапкой-колотушкой в форме подковы он постучал в дверь. Вдруг его охватили непонятная нервозность и беспокойство, как первокурсника перед экзаменом.

Наконец заскрипели двери и на пороге ярко освещенной прихожей появилась Надя. С бокалом вина, в коротком черном кружевном платьице, открывающем плечи, волосы сплетены в косу, перевязанную золотистой лентой в крупный черный горошек. Он никогда еще не видел ее такой. Глаза, оттененные макияжем, показались ему значительно больше, как и покрытые карминовой помадой губы. Перед ним была какая-то неизвестная ему Надя. Другая. Он и раньше видел ее плечи открытыми, но платье по-новому показало и обнаженность ее плеч, и контур груди. Он помнит, как она, заметив его восхищение, улыбнулась, нежно поцеловала его в щеку и шепнула:

– Ну наконец-то, ты здесь.

Потом взяла его за руку и узким темным коридором провела в большую комнату. Он уловил запах старой древесины и сушеных грибов. Комнату освещало несколько бра в форме подсвечников.

Надя молча дала ему свой бокал и, не отрывая взора от его глаз, стала расстегивать пуговицы его куртки. Не спеша. Одну за другой. Было в этом что-то чувственное, эротичное. Он стоял неподвижно и смотрел на ее руки. Между тем поставил рюкзак на пол. Запустил пальцы в ее волосы и властно привлек ее к себе.

– Боже! Борщ! Сейчас зальет всю плиту! – вскрикнула она, выскользнула из его объятий и побежала к узкой двери.

Наконец он смог оглядеться. Если не считать огромного дубового стола на массивных резных ножках, комната была практически пустой. Стульев не было. Вдоль стен на полу из широких досок стояли деревянные оконные рамы. Одни с остатками краски, другие обветшавшие, с остатками оконной замазки и торчащими кусками стекол. Стены словно в галерее были увешаны фотографиями. Некоторые были выполнены в технике сепии, большинство – черно-белые. Самых разных размеров. Маленькие, будто их только что достали из альбома, прикрепленные кнопками к обоям из грубой ткани, а также огромные – в паспарту и в деревянных рамках.

Он кинул куртку на рюкзак и начал медленно обходить комнату, внимательно присматриваясь к фотографиям. Одни он удостаивал лишь мимолетным взглядом, у других останавливался подольше.

– Устроим себе, наконец, Вигилию, – вдруг услышал он голос сзади. – Мой дом ты осмотришь позже. Обещаю тебе, что покажу тебе все и что это займет не более пяти минут. Я ужасно голодна. Я не хотела сегодня начинать без тебя.