Пестрый и Черный
(Рассказы) - Покровский Сергей Викторович - Страница 5

Все было потеряно; Черная Шапочка должна была бежать от яростного преследования победителя.

Погоня кончилась только тогда, когда оба супруга очутились по ту сторону оврага, куда их враг не захотел перелететь.

А в это время в темной глубине дупла самка-завоевательница разбила и выпила единственное яйцо, которое там лежало.

Так случилось, что пестрые дятлы потеряли свое гнездо. Оно было захвачено более сильными и с этим ничего нельзя было поделать.

Целый день летали они беспокойно с дерева на дерево, как бы не находя себе места. Несколько раз они пытались вернуться к своему дуплу, которое было сделано ими с таким трудом. Но всякий раз победители с криком отгоняли их прочь.

Наконец, усталые и голодные, они под самый вечер забрались в одно старое дупло, которое когда-то также служило им гнездом.

На заре, чуть забрезжил тихий утренний свет, громкая барабанная трель разбудила Долгоносого. Он открыл глаза и ясно расслышал, как звонко и радостно барабанит неизвестный дятел и вызывает на бой всякого, кто осмелится ему помешать.

Как ужаленный выскочил Долгоносый из своей темной ночевки. Вся горечь пережитой вчера обиды, вся ярость оскорбленного изгнанника, вся весенняя неуживчивость самца подняли его задремавшие силы. Он опрометью бросился к дерзкому музыканту…

Но что же? На сухом сучке сидела и барабанила его собственная верная и преданная Черная Шапочка. Утро обливало ее первыми лучами восходящего солнца. Небо голубело над ней. Влажный воздух охватывал ее свежей прохладой. Птицы просыпались кругом и начинали свои весенние песни.

И Черная Шапочка радостно звала друга и отбивала торжественный гимн всепобеждающей жизни.

Ее громкая музыка означала только одно. Нужно брать от жизни ту радость, какую она дает. Прошлого не вернешь, будущее принадлежит тому, кто его хочет и умеет им пользоваться.

Долгоносый весело вскрикнул и тотчас присоединил свои еще более звонкие трели к бодрой музыке его подруги.

А на другой день на дне нового гнезда пестрых дятлов уже лежало снова горячее, маленькое яичко, снесенное Черной Шапочкой. Через день их было уже два, а еще через неделю она грела своими теплыми перышками целых шесть гладких и белых яиц, снесенных одно за другим.

— Чего это, отец, твои пчелы словно сбесились, — спрашивал Егорка, подходя к отцу и с ожесточением растирая укушенную шею. Левый глаз у него запух и был закрыт, и он смотрел одним правым.

— Утром в глаз чуть не тяпнула. Днем в висок ужалила. Теперь в шею. Из волос раза три вытряхивал. Руку всю искусали. Да, что это, белены что ли объелись?…

— Белены не объелись, а кто-то их беспокоит. Я уж и сам вижу, что-то неладно, только понять не могу, в чем вопрос, — сказал Константин, старый, седой, горбатенький.

— Да кто их там беспокоит? Кажется, их никто не трогает. Да и кому охота? Я так уж не то что, близко не подхожу! Я вон как обходить стараюсь, чтобы как-нибудь незаметно проскочить. Так нет же вот. Издали летят, проклятые, да так вон и норовят прямо в самую рожу…

— А ты вот поругайся еще у меня! Они тебя еще и не так облепят. Эх, парень, парень! Большой ты вырос, а все смысла у тебя нет. Да нешо пчелу можно так называть? Ты понимаешь слово это самое или нет? Ведь, от него вся пасека пропасть может. С пчелой, брат, надо говорить умеючи. Пчела, она вежливость любит, а ты… эх, глупый ты, глупый! Как был без сознания, так и до больших лет все поумнеть не можешь.

— Вежливость любит! Хороша вежливость, как всю рожу перекосило. Ведь, не летит стороной, а норовит прямо тебе в глаз. Вежливость…

— Да еще и не так искусают! Дождешься еще! Потому, не будь дураком. Ты вот на пасеке живешь, а осторожности соблюдать не хочешь. Мимо пчел идешь, а черное слово поминаешь. Да, что ты, ужели не понимаешь, что при пчеле этого нельзя? Ведь, это не шутка! Если кто на пасеке черное слово помянул, лучше не подходи. Они тебя еще не так научат! Как медведя облепят всего.

Недавно был ты в гостях. Ну, хорошо, выпил маленько. Так беги скорее в клеть, чтобы тебя пчелы не заметили. А ты, прямо, нетрезвый на пасеку выходишь. Ну, да-к, конечно, они тебя искусают. Так разве можно?

Пчела этого безобразия терпеть не может. Дух-то этот винным они, ведь, чувствуют! Ну, так сам и виноват.

— Ну ладно, ладно. Будет ворчать. Сам уж вижу, что они святые. Чихнуть нельзя, сейчас уж и обижаются.

— Да, ведь, как тебе сказать! И чихать можно, да опять повежливее. Чихни, да скажи, мол, прощенья просим.

Да тут дело не в том. Тут и помимо тебя у них беспокойство есть. Вчера вот и тебя не было, а у пчел ровно смута какая идет. Я уж сам замечаю, что причина какая-то есть.

Последить надоть хорошенько. Не стряслось бы беды какой, неровен час…

Этот разговор между лесником и его сыном велся у самого входа на пасеку, обгороженную кругом высоким и частым плетнем. Старик казался озабоченным, и когда Егорка скрылся в избе, он степенно, неторопливо пошел к ульям поглядеть, отчего беспокоятся пчелы.

Раннее утро в доме лесника началось обычным порядком. Ярко запылала затопленная старухой печка. Катерина, жена второго сына Алеши, черным ухватом подставляла к огню чугуны, горшки и крынки с молоком. Егорка лениво потягивался на полатях. Ему неохота была вставать, а мать уже второй раз приказывала ему сходить за водой.

Старик сидел у окошка с круглыми очками на носу и осторожно постукивал молотком по подошве сапога, напяленного на колодку.

Вдруг он отложил молоток, наклонился к окну и прислушался.

Через минуту он встал и, согнувшись, пошел к двери.

— Куда ты, — спросила его старуха.

Старик махнул на нее рукой и молча переступил за порог. В сенях он снял со стены пчелиную сетку, надел на голову и потихоньку побрел к пасеке.

А на насеке было неладно.

Черная птица сидела на одном из ульев у самого летного отверстия. Как только из него вылезала пчела и собиралась расправить свои крылья, чтобы лететь, черная птица мгновенным движением схватывала свою жертву, сильно стискивала ее клювом и тут же проглатывала.

Если пчела долго не вылезала, птица гулко стукала клювом по колоде.

В ответ на это внутри поднималось громкое жужжание. Пчелы сердились, трепетали крылышками и одна за другой выскакивали из летка, чтобы наказать нарушителя своего покоя. Но раньше чем подняться на воздух, храбрые мстительницы сами становились жертвой черного разбойника.

Впрочем, некоторым удавалось взлететь, и тогда они яростно кидались на врага и злобно визжа, запутывались в его перьях. Тогда Черный изгибал шею и ловко склевывал пчелу с любого места, на которое ей удавалось усесться.

Когда нападения делались слишком часты и над дятлом начинала виться целая туча рассерженных пчел, Черный перескакивал на заднюю сторону улья и начинал отряхиваться. Пчелы не могли пробраться через его плотные перья, но их визг делался ему неприятным. Он взмахивал крыльями и переносился на другой конец пасеки. Там начиналось то же самое, а тот улей, который он только что покинул, продолжал гудеть и волноваться, и пчелы толпами летали кругом в поисках своего обидчика.

Минут двадцать стоял Константин за плетнем, наблюдая за тем, что происходит на пасеке.

На столе уже давно стоял самовар и обдавал густым паром темный и низкий потолок комнаты. Чашки были поставлены, хлеб нарезан, двое мальчиков и девочка, внуки старика, были умыты, но никто не садился в ожидании деда.

Катерина уже несколько раз толкала ухватом в бок Егора, посылая его за водой. Наконец, он поднялся, сел, почесывая растрепанную голову, и свесил с полатей босые ноги.

— Эх, будьте вы прокляты все, — проговорил он недовольным и капризным голосом. — Поспать не дают человеку, чтобы вас так-то и так-то.