Возвращение росомахи
(Повести) - Зиганшин Камиль Фарухшинович - Страница 23

На высоких парусах разлетелись и скрылись за зубцами гор облака. Когда я добрался до самой дальней точки Крутого, в небе царило слепящее солнце. Над бесконечными гребнями серо-зеленого моря, рассеченного белой извилистой лентой реки, изредка скрипуче гнусавил ворон.

Крутой наконец расщедрился и подарил крупного соболя приятного шоколадного цвета. Поднял добычу, чтобы освободить от капкана, а у него и на задней лапе капкан, только без цепочки. Тут я смекнул, что это тот самый самец, что ушел в декабре. Здоров чертяка! Мне еще когда ставил капкан, показалось странным: отпечатки лап крупные, а прыжки короткие. Судя по его бравому виду, не похоже, чтобы он недоедал. А я-то расстраивался — думал, что погибнет.

В лагерь возвращался, напевая нескладные, сочиненные мной еще в Якутии, куплеты.

Ничто не предвещало того испытания, которое предстояло мне выдержать этой ночью…

Я уже готовился ко сну, как резкий порыв ветра наполнил палатку таким густым и едким дымом, что пришлось откинуть полог. Тут совсем рядом раздался жуткий волчий вой. Душераздирающее «ыууу-ыу» понеслось по долине, будоража тайгу. По спине пробежал озноб, руки сами нащупали и вынули из щели между спальником и брезентовой стенкой палатки ружье и привычно вогнали патрон с картечью. Остальные патроны и нож легли рядом.

Вой доносился от подножья сопки, вплотную подступавшей к ключу. Чтобы отпугнуть зверей — волки зимой поодиночке не ходят, — высунул наружу ствол ружья и полоснул ночь резким, как удар бича, выстрелом. Вой прекратился, но ненадолго. Вскоре раздался еще ближе.

Страх сковал меня. Я понимал, что нужно немедленно что-то предпринять, однако оцепенело сидел, боясь пошевелиться. Воображение рисовало ужасную картину: волки окружили палатку и готовы ворваться, чтобы растерзать меня.

Время, будто заключив союз с волчьей стаей, тянулось невыносимо медленно. Мороз крепчал. Дров в палатке оставалось совсем немного — я не рассчитывал топить всю ночь. Приходилось экономить каждое полено. И все же к трем часам положил в топку последнее. Когда оно прогорело, палатка стала быстро остывать. Холод проникал сквозь одежду все глубже и глубже.

Чтобы окончательно не замерзнуть, нужно было залезть в спальник, но сделать это мешал страх: в мешке я буду скован в движениях и не смогу обороняться.

Мысленно перебрал все вещи, находящиеся в палатке: чем еще подкормить огонь? Но ничего не находил, а гора дров совсем рядом! Рядом и в то же время невероятно далеко — выйти из палатки и пройти пять метров до груды поленьев меня не могла заставить никакая сила. Брезентовое убежище представлялось неприступным бастионом, покинув который я стану беззащитным.

В печке дотлевали последние угольки. В конце концов мороз победил страх, и я, с трудом распрямив затекшие ноги, придавил вход в палатку спальником Луксы. После этого обутый, с ножом в руках забрался в мешок, где и провел остаток ночи в тревожном забытьи. Сквозь дрему вздрагивал от каждого шороха. По мере того, как ночная мгла сменялась робким рассветом, во мне нарастала злоба на волчье племя. Восходящее солнце с каждой минутой вливало в мое сердце смелость, изгоняя вместе с темнотой страх.

Вой не прекращался. Я проверил ружье, воткнул в чехол нож и, готовый к схватке, откинул край брезента. Солнце уже показалось в проеме между сопок. Земля чуть припудрена порошей. Держа ружье на изготовку, крадучись пошел мимо груды дров к месту, откуда волк выл в последний раз. Я должен был непременно убить его, и даже мысль о том, что волк не один, что там, быть может, целая стая, уже не могла остановить меня.

Приблизившись к сопке, огляделся, пытаясь понять, куда они могли так быстро и незаметно разбежаться. Как ни странно, вокруг ни единого следа. И тут прямо над моим ухом раздалось противное и тягостное завывание. Я вскинул ружье, но… стрелять было не в кого! Вой издавала старая ель, раскачиваемая ветром. Я захохотал, как сумасшедший. Какой позор! Надо же так опростоволоситься! А еще пою: «Здесь друзья мои — добрые звери и хранитель зверей — дикий лес…» Умора!!

Страх отнял у меня способность трезво мыслить, иначе бы я сообразил, что волк не станет всю ночь сидеть на одном месте возле палатки и выть, не испугавшись даже выстрела.

Когда я вечером возвратился с очередного обхода, «вой» прекратился, и больше я его никогда не слышал.

На Фартовом ни один из двадцати капканов не сомкнул челюсти. Ну, ничего, цыплят по осени считают — хорохорился я.

Есть на этом путике одно приветливое место, которое не хочется покидать. Это обширная, заснеженная поляна в изумрудной раме патлатых кедров. На Буге всюду, куда ни пойдешь — непролазная чащоба. И вдруг — чистое пространство, по которому слабый ветерок перекатывает желтые волны вейника[26]. Этот контраст будоражит воображение. Сразу представляются дымящиеся юрты, охотники, возвращающиеся с добычей. А совсем близко, в темном распадке затаились воины враждебного племени…

Позже Лукса подтвердит, что на этой поляне действительно когда-то было становище его предков, кочевавших по всему Сихотэ-Алиню. Непонятно только, почему они облюбовали место, на восемь километров отстоящее от Хора? Ведь река — главная дорога и кормилица для таежных жителей.

На этой поляне я всегда останавливаюсь на отдых и почти всегда вспоминаю брошенный поселок золотоискателей в Якутии у подножья перевала на Гонам. Там мы оказались во время поисков Юры и Саши. Картина, надо сказать, довольно удручающая: стоят крепкие, добротные дома. В каждом дворе баня, летняя кухня, сарай. В центре поселка двухэтажный дом. Рядом с ним постройка с ржавым листом, на котором угадываются буквы «МА…». Улицы, дворы, огороды уже сплошь заросли молодыми деревцами.

Мы обследовали поселок в надежде найти следы пребывания ребят. В одном из домов на некрашеном полу я увидел куклу в выцветшем платьице. Горло невольно сдавило. Лет пятнадцать назад здесь было шумно, многолюдно. В каждом доме бурлила жизнь, а теперь тихо, как на погосте. Интересно, где сейчас хозяйка этой куклы?

И сегодня я, как обычно, остановился на краю любимой поляны. В этом оазисе, защищенном от ветров, все млело и купалось в теплых, ласковых объятьях февральского солнца. Расстегнул телогрейку, снял шапку. Ветерок приятно холодил разгоряченное ходьбой лицо.

Наблюдаю, как на кончике ветки повисает капля с бегающей искоркой солнца. Когда она налилась в полную меру, искорка испуганно забилась, словно не желая падать. Но, так и не сумев вырваться из тонкой оболочки, вместе с каплей исчезла в снегу.

В этот момент мне на голову уселась маленькая пичуга. Ее остренькие коготки впились в кожу. Весело присвистнув, она дернула клювом волосок. От неожиданности я вздрогнул. А отважная шалунья, перепорхнув на дерево, что-то возмущенно пропищала.