Отрочество 2 (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 14

Серьёзная организация, как ни крути. А вспомнить если, сколько денег такой мальчишка, тянущий покалеченные ручки к проходящим в церкву добрым христианам, может принести за год своим хозяевам, то и сам испужаешься.

Котяра – серый от страха, хотя держит лицо, и ни словечка упрёка, ни тени сожаления на лице.

«– За Филиппком в Замоскворечье не сунутся, – промелькнула у Пономарёнка мысль, – может и самому? Повиниться…»

Мысль эта показалась такой трусливой и недостойной, што подросток решительно выбросил её прочь из головы, приказав себе забыть! Ишь! Без вины виниться?!

– В Одессу? – хмуро поинтересовался он, сдерживая нервенную дрожь.

– Как минимум, – криво усмехнулся шулер, дёрнув уголком рта, – Я не последний человек, да и через Егора можно было бы порешать эти вопросы. Не сразу. Сильно не сразу. А пока – руки в ноги, Миша!

– Егор с Санькой в Африку, – вздохнул Пономарёнок, – а мы…

«– Прощения прошу, Федул Иваныч, и кланяюсь низко с благодарностью за всё хорошее, да виноватюсь заранее за всё плохое, – щурясь, портной не без труда разбирал письмецо, написанное второпях пляшущим почерком, да как бы не на коленке, – а особливо за то, што втягиваю вас невзначай в свои неприятности.

Только вляпался я, да так, што бежать пришлось, безо всякой назад оглядки. Скажу сразу, што совесть моя чиста, и греха за собой не знаю, так што за душеньку мою можете не волноваться.

Што и как – уж простите, но не открою, потому как дело ето такое, што от вашево в нём знания мастерская может загореться ясным пламенем, да и вы в ней, поленом с улицы подпёртые. А письмецо моё сожгите, деду же на словах передайте, што так мол и так, решил ево непутёвый внук попутешествовать, и вернётся как только, так сразу!»

Прочитав письмо, Федул Иваныч вздохнул прерывисто, и повернувшись к старообрядческой иконе, начал истово молиться за путешествующего отрока Михаила, проговаривая знакомые с детства слова.

Прогуливаемся себе с Фирой и Санькой по Балковской фланирующим шагом никуда не торопящихся людей, и везде – одни сплошное здрасте!

Кажется, будто вся Одесса знакомая, малознакомая и совсем незнакомая вышла на поздороваться специально для нас, и кое-кто из встреченных, вот ей-ей, совсем издали пришёл ради поприветствовать и поглазеть. Такой себе моцион из любопытства и стадново чувства.

А кто не вышел, те глазами из-за занавесок, да рожами любопытными в окнах приплюснулись, не стесняючись вот ни разочка. Интересно им!

Одесса такой своеобразный город, што лёгкая фронда к действующей власти заложена в нём с самого основания, в фундамент каждого дома. Вместе с названием греческим, идеи эллинской демократии ненароком принесли.

Вроде как подошёл выразить почтение очередной полузнакомец, и самую немножечко теперь оппозиционер, демократ и социалист. Можно собою чуточку гордиться, и поводить выразительно узкими плечами, намекая на нешутошную храбрость и почти што акт граждансково неповиновения властям.

А кому храбрости подойти недостаёт, но сильно хочется иметь хоть какой-то повод для погордиться собой хотя бы наедине и перед домашними, те издали шляпу приподняли, улыбнулись приветливо-многозначительно, и вроде как тоже – поучаствовали. В чём-то там. Оно с одной стороны и смешно такое, а с другой – настроения.

К порто-франко[i], как ни крути, а самые крохи политических свобод и ростков демократии прилагаются просто по определению, и без них ну вот совсем никуда! Потому как не выйдет – одними только административными мерами да чиновничьими распоряжениями решать судьбы такого города. Циркулярно.

Город перестал быть порто-франко, а светлая память о том осталась. Об экономическом росте – небывалом не только в Европе, но и в мире, помнят. И о свободе – слова, предпринимательства, или – взглядах, далёких от высочайше утверждённых.

Не забыли ещё, што когда-то было можно иметь мнение, идущее вразрез с государственным. Живы ещё те, кто застал золотые для города времена. Свидетели эпохи.

Теперь же всё, закрутили гайки, чуть не до срыва резьбы. А у свидетелей этих есть дети и внуки, выросшие на рассказах о недавнем величии и демократии. Часто, и очень – преувеличенных.

Большинству свобода эта и не особо-то нужна, до поры. И порядок с бдительным рослым городовым вроде как даже и устраивает. Уютная такая картинка безопасности и имперской мощи.

А потом р-раз! Глянец безопасности оказывается вблизи совершенно облупленным и потрескавшимся, полицейский – взяточником некомпетентным и мордобойцем, а мощь имперская в парадах только видна, да на верноподданнических открытках. Ур-раа! Раззеваются бездумно многажды битые унтером солдатские морды. Ураа!

А тебе – лично, мешают гайки закрученные, прикипевшие намертво. И раздражение от этой власти, будто от тесного, дурно сидящево костюма. Жмёт, натирает, давит… а другово то и нет! Зато есть желание – если не приобрести новый костюм, так надставить старый. По фигуре.

Понимаю, всё понимаю! Здоровальщиков этих, взгляды издали.

Но раздражает. Потому как одно дело – понимать, а другое – когда сам чуточку символ. Не штандарт римский жопой на колу, но вроде как застрельщик. Бегаю по полю ещё не начавшегося толком боя, и все глаза вражьи – на мне, да через прицелы. Страшно!

И неприятно, потому как у врага – войско, а у меня – эти, со шляпами. Сочувствующие. Вроде как и не выпихивали они меня вперёд, и оно само так вышло, а вроде как и нет. Не выпихивали, но за спиной сгрудились, спрятались. Само по себе, но вроде как и за них всех воюю. Внезапно.

Да и понимание это, оно вроде как и есть, но есть и ощущение, што они – все вокруг – чёрно-белые фотографии. Несколько шагов по Балковской… и будто страницу в альбоме перелистнули с дагерротипами выцветшими.

А мы втроём вроде как прогуливаемся, а вроде как – альбом листаем, и люди вокруг – не вполне настоящие, не живые…

«– Черно-белая кинохроника минувшей эпохи, – откликнулось подсознание, – людей уже нет, есть только видимость жизни»

… и мороз по коже.

– Добрый день, молодые люди, – прервав мысли, уверенно подошёл знакомый репортёр и раскланялся, ревматично оттопыривая упитанный зад в давно тесноватых брючках. Приложился к воздуху над Фириной ручкой, смешно шевеля нафабренными, завитыми в колечки усиками, и девочка ажно раскраснелась от такого взрослого знака внимания.

У меня внутри заворочалось глухо што-то тёмное, животное… но Фира от смущения прижалась ко мне чуть тесней, и Тот-кто-внутри, рыкнув довольно, улёгся поудобней, засопев умиротворённо.

И отлегло. Снова – живые среди живых, а не кинохроника с мертвецами.

– День добрый, – нестройно отозвались мы со всем нашим вежеством, но без особого воодушевления.

– Не найдётся ли у вас самую чуточку времени, – продолжил он южной скороговоркой, поправив тонкой тросточкой шляпу-котелок и улыбаясь просительно, – для небольшой беседы со старым знакомым?

– Если только чуточку, Андрей Ильич, – без особого воодушевления согласился, покосившись выразительно на пошловатую рукоять трости, в виде грудастой сирены самово проститутошного вида, – или может быть, лучше прогуляемся вместе с нами?

– С превеликим удовольствием! – отозвался он, заулыбавшись во всю ширь выбритого до синевы лица, и пряча тросточку за спиной, показав глазами виноватость и понимание неуместности. Расспросив о подробностях суда, эмоциональных переживаниях и тому подобном, Андрей Ильич ушёл, раскланявшись на ходу, поспешая в редакцию.

– Шакал пера, – неприязненно высказался Санька вслед, на што я только плечами пожал. Кушать-то всем хочется! Сейчас в Одессе такой сонный период случился, што и я за интерес всему городу сошёл. На безрыбье.

Такое глухое межсезонье выдалось, што даже и удивительно! Тамбов какой-то, право слова, а не Одесса. Сонно, чинно, и ни тебе светских сплетен, ни войн между бандами, ни даже вскрывшихся панам, што и вовсе удивительно.