Отрочество 2 (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 11

Голос его гремит литаврами по всему трактиру. Видно, што человек не хочет сдерживать себя – он из тех, кто готов всё и вся бросить на Алтарь Революции.

– Вы должны стать нашем штандартом, Егор, – он прерывает речь, хватая меня за руку и гипнотически вглядываясь в глаза, – Сейчас, именно сейчас выступить против Самодержавия! Громко, ярко! Разумеется, мы проиграем, но ваш пример…

– На хуй!

– П-простите… что? – Сергей Сергеевич неверяще смотрит на меня.

– На хуй пошёл, пёс! – меня ажно трясёт от ярости, – Своей жизнью ты можешь распоряжаться, как хочешь, но никогда не пытайся играть чужими!

– Штандарт, блять… – вцепляюсь руками в столешницу, потому как – ну очень хочется даже не кастетом, а ножом – по горлу. Так, штобы кровища веером разлетелась, – знамя ему… Должен! Я?! Для врагов – нет выше чести, как кинуть вражеский штандарт под ноги, а для тебя…

Столешница прогибается под пальцами, а перед глазами у меня – пелена кровавая.

.. - как римского орла – жопой на кол? Штандарт?! Пусть сдохну, но воодушевлю… Пшёл, с-сука…

Компания вымелась из трактира, как и не было, и я медленно опустился назад. Найдя взглядом полового, поманил его одними глазами.

– Водки!

Пряча в серых глаза опаску, половой споро принёс водку и нехитрую закуску на подносе из разукрашенной жести. Запотевшая стопка водки, солёный огурец, одуряюще пахнущий травами и чесноком, и пара запеченных яиц с остатками золы на скорлупе встали на стол, споро обмахнутый полотенцем.

Решительно хватаю стакашок и…

… меня долго рвёт на выщербленные доски пола. Запах дрянной водки пробудил во мне всё, казалось бы, давно забытое. Сапожник с занесёнными кулаками, поглаживающий по бедру хитрованец с масляно поблёскивающими глазками…

«– Психосоматическое» – выдало подсознание.

– Ничево, вашество… – половой суетился с тряпкой, не показывая брезгливости, – сейчас я ето… Не извольте переживать, оно от волнения… да-с… никак не от водки! Да-с! У нас, бывалоча, и купечество захаживает, и никаких, знаете ли, претензиев!

Выхлестав остывший чай и прикусив огурец, я загасил-таки привкус желчи во рту, вытер рот поданным полотенцем и ушёл, к превеликому облегчению полового, оставив на столе серебряный рубль за беспокойство.

– Завсегда, да-с… – кланялся он, – рады-с… Только прощения просим – без таких вот, как эти господа. Одни неприятности от таких, просим прощения-с… Вам, стало быть, рады завсегда, а ентим господам мы заповедуем, да-с…

Угукаю и выхожу из трактира, успевая краем глаза заметить, как половой, оглянувшись по сторонам, хлопнул украдкой оставшуюся нетронутой водку, и подхватив назад поднос с оставшейся закуской, заспешил на зады трактира.

Меряя шагами московские улицы, подставлял разгорячённое лицо дождю и ветру, перепрыгивал лужи и раз за разом переживал случившееся. Бабка это чортова… и не важно, провокаторша это полицейская или так… из верноподданных дур. Первая, так сказать, ласточка.

Глаза полицейского агента, обещающие скорую встречу… старуха-гарпия, да р-революционные студенты с Сергеем Сергеичем… Вождёнок, мать его!

Такие, ничтоже сумнящеся, приговаривают к смерти даже и собственных товарищей – по малейшему подозрению, за недостаточностью рвения, за пропажу пёсьей преданности в глазах. Не Революции им важна и тем паче не результат, а их место в Революции, строчки в учебниках, собственные бронзовые бюсты когда-нибудь потом, в светлом будущем. Фанатики, повёрнутые на идее и собственном величии. На идее собственного величия.

– А ещё чахотошный! – вырвалось у меня вслух, и я даже огляделся по сторонам, засмущавшись. Но, слава Богу, улица по непогоде пустая, и лишь редкие прохожие спешат, натянув шляпы и подняв воротники, да жмутся под козырьками и навесами дворники и разносчики, дожидаясь окончания дождя.

Вырвалось и вырвалось, но почему-то – в голове занозой под ногтем застряло.

– Точно! – остановившись, прищёлкнул пальцами, и пошёл дальше, замедлив шаги. Личность психопатического типа, с болезненным самолюбием… и я, обложивший его хуями… а ещё страх, выметший всех четверых из трактира. Не простит! Не тот человек. И чахотка, то бишь не затаится, а может наотмашь – здесь и сейчас! Просто штоб не одному помирать.

– Тьфу ты! – досадливо плюнув на растекающееся по пузырящейся луже конское яблоко, попытался убедить себя, што – ерунда всё!

Но как-то не убеждалось. Такие вот Сергеи Сергеичи, они за всё хорошее против всего плохого, но как-то так выходит, што борьба их ведётся вроде как против самодержавия, а по сути – с собственными товарищами. За место в иерархии стаи, за иное толкование священной для них идеи, за…

… и главное, падлы такие, не тонут! Как говно. Стреляют, утверждают приказы товарищам по движению, и живут, даже и с чахоткой. Только глаза гипнотически пучат, да речи произносят, свято уверенные в собственной нужности. А такие, как Глеб – под пули полицейских, на каторгу, в тюрьмы.

Домой пришёл совершенно мокрый, пахнущий рвотой и почему-то псиной. Татьяна, приняв чуть не насквозь промокшую верхнюю одежду и обувь, споро унесла их сушиться, ворча и причитая.

– Я ванну набираю, Егор Кузьмич! – донеслись безапелляционные её слова, и тут же раздался звук открываемых кранов в ванной, – И может, коньяку прикажете?

– Чаю! – передёрнул я плечами при одном упоминании алкоголя, и Татьяна, выказав глазами недоумение и несогласие, принялась хлопотать.

Несколько минут спустя я лежал в ванной, а на специальной подставке стоял стакан в серебряном подстаканнике, в котором плескался крепченный, едва ли не дегтярного цвета чай. Отхлебнув, поморщился чутка – сладкий! А знает же… впрочем, как лекарство – самое то.

Днём коротал время, придумывая для Нади идеи к «Гарфилду», пытаясь пусть не забыть, но хотя бы – забить эмоционально произошедшее днём. Не думать, не вспоминать…

– Вот прям толстого такого? – не унималась Надя, – А не слишком?

– Для улыбки, – поясняю ей снисходительно, – штоб просто глянул на таково пузана, и губы сами вверх в улыбке подёргивались.

– А…

Раздражённый бестолковостью девчонки, я объяснял, рисовал, предлагал идеи…

… а потом р-раз! А тревожности-то и нет! Просто – воспоминание неприятное.

– Спасибо, – остановив объяснение, говорю ей.

– Всегда пожалуйста, – бестолковая девчонка разом преобразилась в смешливую и немного ехидную интеллектуалку, которая не только пишет книги, издающиеся в шести странах, но и регулярно печатается в газетах, – братик!

– Хм… сестрёнка, – покатал я на языке и кивнул, глядя в спину Наде, собравшейся с альбом в свою комнату. А ведь и верно… сестра! Родней родных.

Тревожность окончательно ушла прочь, и грудь распёрло, как надуваемый воздушный шарик. Какой же я всё-таки счастливый!

Вечером Владимир Алексеевич, придя из редакции довольно рано, выслушал меня, задавая уточняющие вопросы. Санька, допущенный до серьёзного разговора, сидел тихой мышкой, сочувственно сопя на некоторых местах моево рассказа.

– В открытую, значит, – опекун пробарабанил сильными пальцами по подлокотнику, – хм… могут! Напортачили сами, а обидеться за своё скудоумие на тебя изволили? Эти могут… не впервой.

– Или повыше кто? – он задумался, мрачнея и подёргивая ус, – Н-да… очевидно, што вероятно. Не факт, далеко не факт… мелковат ты, как по мне, штоб Великий Князь…

– А пониже кто? – осведомился брат, – Сам бровкой повёл, и без всяких слов хотение исполнят.

Сказав, он тут же засмущался, и даже вжался немножечко в кресло.

– Очень может быть, што и да, – согласился Гиляровский с ноткой сомнения, – излишне ретивый… пожалуй. Есть категория служак, готовых впополам порваться ради одобрительного начальственного кивка. Тем паче… хм, других пополам рвать.

– Показать служебное рвение в деле, попавшем на вид начальству? – поинтересовался я, и дядя Гиляй кивнул в ответ, кусая задумчиво ус.