Сны
(Романы, повесть, рассказы) - Кондратьев Александр Алексеевич - Страница 12

Внезапно сыном Керкиона овладела тревога. Разом вспомнились ему все страшные рассказы, слышанные им в долгие зимние вечера. Что, если блеял не козленок, а ведьма, которая подражала его голосу, с тем чтобы заманить и съесть маленького пастуха? Что, если ведьма эта спряталась где-нибудь неподалеку и ждет только случая, чтобы напасть на него? Посох свой отрок оставил внизу у источника, но разве посох помог бы отбиться от кровожадной колдуньи… Правда, ведьмы бегают по земле только ночью, но кто помешает им напасть и среди белого дня? Не лучше ли уйти подобру-поздорову?

Сын Керкиона встал, с тем чтобы начать спускаться обратно. Но едва он сделал два шага, как около него послышался тихий смех, заставивший мальчика вздрогнуть от ужаса, и из-за большого серого камня поднялась, простирая руки, высокая женская фигура. Отступление по прежней тропинке было отрезано.

Инстинктивно, не помня себя, Антем бросился вниз в противоположную сторону, не разбирая дороги, ныряя в кустах и прыгая, словно дикий козел, по заросшему молодыми деревьями горному склону.

Нимфа Ликиска (это была она) стала преследовать отрока. Ее белое тело мелькало в зеленой чаще. Ветки хлестали ее по лицу во время бега. Иногда колючий кустарник проводил алую черту на нежной коже, но нимфа не обращала на это внимания и мчалась стрелой в погоне за убегавшей добычей.

Ей попался достойный соперник в беге. Антем слышал треск сучьев за своей спиной, топот легких ног и тяжелое прерывистое дыхание. Кто за ним гнался, отрок не знал. Но не все ли равно? Разве станет кто с доброй целью нападать в горах на юного пастуха: ведьма или мстительный дух погибшего в этих местах путника, оба равно склонны обидеть более слабого, чем они, человека… Ветер свистал у него в ушах; тяжелое дыхание слышалось все ближе и ближе. Антем изнемогал уже от усталости, в глазах у него темнело, и ужас все более охватывал душу. Отрок неожиданно споткнулся о древесный ствол и покатился под откос. Падая, Антем почувствовал, что кто-то схватил его крепко руками, и — потерял сознание…

Сын Керкиона и нимфа сидели рядом на траве и молчали. Мальчик был грустен и старался не глядеть на Ликиску, хотя все время чувствовал на себе ее пристальный взгляд. Он не вполне еще оправился от пережитых потрясений. Разорванный пастушеский плащ из овечьей шкуры валялся рядом, и в голове отрока мелькнула мысль о том, как объяснить ему дома порчу одежды. «Придется сказать, что оборвал, падая с дерева», — решил он, вздохнув.

Слева послышался шорох, и Антем повернул свое разгоряченное лицо в сторону нимфы. Та полулежала в двух шагах от него. Черные волосы Ликиски растрепались, и в них виднелся всего лишь один желтый с синей каймой цветок. Крупные капельки пота блестели на утомленном борьбой и продолжительным бегом теле полубогини. Лицо ее побледнело и имело разочарованный вид. Темные глаза устало созерцали Антема.

— Бедный мальчик, ты совсем не подозревал того, что случится с тобой? — спросила она.

Сын Керкиона ничего не ответил нимфе и только еще ниже склонил свое покрасневшее лицо.

Ликиска увидела, как что-то светлое задрожало, скатившись с темных ресниц.

Сразу она очутилась около отрока.

— Глупый мальчик, что ты плачешь? Ведь тебе нигде не было больно. Скорее должна была плакать я, а не ты. Мне следовало бы досадовать на твою дикость, когда ты, очнувшись, стал барахтаться и кричать, словно я собиралась перекусить тебе горло… Будь умником и перестань на меня сердиться!.. И лучше никому не говори о том, что случилось. Иначе в горах будут смеяться над нами обоими.

Рука Ликиски опустилась на плечо сыну Керкиона. Тот вздрогнул, отвернулся, но плеча своего от руки нимфы не освободил. Теплая и мягкая, она, казалось, переливала в существо мальчика какую-то дрожь. Мысли вихрем вертелись в его голове. Антем вспомнил рассказы юного сатира Гианеса, который дружески передавал ему результаты своих любовных похождений и не раз возбуждал его любопытство…

— Милый отрок, перестань на меня дуться. Право, я не безобразна. Погляди на меня, мой мальчик!

И Антем не нашел в себе силы не повернуться. Глаза нимфы были черные и глубокие, как пропасть в горах. Сын Керкиона чувствовал, как пропасть эта его к себе манит и притягивает. Ликиска, продолжая глядеть в глаза пастуху, села с ним рядом и, касаясь своим белым, как мрамор, боком загорелого тела мальчика, обвила его нежно своей рукой.

— Ты все еще сердишься? — тихо прошептала она.

Сердце Антема усиленно билось. Робкая мысль о том, что ему следует вскочить и убежать, неясно пронеслась в его голове. Но отрок даже не пошевелился, и, когда нимфа, наклонясь, припала к его губам, он не имел силы от нее отшатнуться.

Кругом было тихо, одни лишь кузнечики стрекотали в траве, как исступленные.

После эпизода с Ликиской Антем быстро переменился. Втайне он опасался, что кто-нибудь из лесных полубогов узнает о его испуге или слезах, а потому, следуя примеру Гианеса, вместе с ним начал гоняться за нимфами, не обращая внимания на толчки, которыми те его награждали. Ликиски он стал избегать. Мальчику было неприятно вспомнить свой страх перед ней и то, что он был побежден и взят предприимчивой нимфой…

Керкионова сына привлекали к себе другие. Ему самому хотелось гнаться в ночном тумане за силуэтом речной или озерной красавицы, задыхаясь догнать и после недолгой борьбы торжествовать сладость победы… Послушный совету друга, он избегал больших праздников, где бывало много сатиров, которые могли к нему проявить неприязнь, ревность и зависть.

В полдневный зной подползал он к уснувшим в тени утесов над самой пропастью ореадам, взбирался ради них, как горный козел, по самым крутым, поросшим жидким кустарником, склонам. Но все попытки его кончались неудачей. Нимфы, смеясь и шутя, гнали его, предлагая сперва подрасти и обзавестись бородой, а если и позволяли остаться, то лишь с тем, чтобы послушать его игру на свирели…

Зато его часто приглашали к себе малютки ореады — горные дети, которые ночью любят сбивать с дороги путников своим жалобным плачем и призывными криками.

С ними он вновь обращался в ребенка; слушал их детские сплетни про старших сестер; ему показали обрыв, где сорвался и распорол себе брюхо об острые камни старый сатир Флип, по прозванию Лягуха. Вместе с маленькими ореадами подполз и он, рискуя сорваться и разделить участь Флипа, к небольшой трещине в скалах, откуда иногда слышался голос какого-то неизвестного бога или богини. И часто в знойный полдень, скрываясь от солнца под сводами низкой пещеры, отдыхал он на ложе из сухой жесткой травы, окруженный пятью или шестью из своих юных подруг. Он должен был рассказывать им человеческие сказки и принимать участие в играх, где изображал то похотливого сатира, то кого-нибудь из богов, то высокого грубого циклопа, то четвероногого кентавра, везущего на своей спине двух покоривших его нимф.

Золотые лучи солнца проникали сквозь виноградную листву у входа и светлыми пятнами ложились на копошившуюся кучу маленьких спин, рук и животов.

— Оставайся с нами навсегда! Зачем уходишь ты ночевать в ваши душные, полные дыму логовища? — говорили отроку маленькие подруги. — Мы любим тебя, как старшего брата, а потом, — добавляли они, немного смущаясь, — у тебя такие же ноги, как у нас, а жесткие копыта сатиров так больно наступают на пальцы… И кроме того, — шепотом произносили малютки, — от них всех так неприятно пахнет козлом…

Сын Керкиона осторожно, чтобы не разбудить старого Харопа, поднялся на ноги, хорьком скользнул сквозь кусты и, незаметно даже для пса, скрылся из виду. Лишь две-три козы, мимо которых он промелькнул, проводили его ничего не выражающими взглядами.