Хождение Восвояси (СИ) - Багдерина Светлана Анатольевна - Страница 27

Откусив еще пару раз от доспеха и с удовлетворением обозрев дыру размером с кулак, получившуюся после ее легкого перекуса, царевна сыто рыгнула и усилием воли заставила себя прислушаться к происходившему. Может, кто-нибудь принесет еще что-нибудь вкусненького. Но к ее разочарованию, все разговоры крутились вокруг какой-то пропавшей обезьяны… абсолютно несъедобного монаха… и кабана.

Кабана?

Кабана?..

Кабана?!

Словно морок слетел с разума царевны, и она в единый миг вспомнила, кто она, кто этот жалкий лысый человек, привязанный к столбу, и кто такой…

– …Жуй Бо Дай!..

– …Жуй Бо Дай напал на нас, хозяин!

– Изрубил ворота! И столбы!

– В щепки!

– Они же каменные!

– Ну тогда в щебенку! И вина бочонку!

– Какая разница, о великий хозяин, какие они были, если их больше нет?!

– Болван!!! Как можно изрубить каменные ворота?!

– Мечом, о хозяин!

– Тупицы! Мечом невозможно разрубить камень!

– Если вы объясните это ему, о хозяин, может, ворота и столбы склеятся обрат…ай!.. Простите! Нижайше падаю в ноги! Пощадите!

– Идиоты… Кругом сплошные идиоты и трусы! Испугались одной свиньи!

– Но он наших побил без числа! И орла, и осла, и козла, и вола!

– Он очень зол!

– Требует, чтобы ему отдали каких-то Сыму Цянь и Ай Гунь Фо!

– Но я узнал его! Я слышал про них!

– Про Сыму Цянь и Ай Гунь Фо?..

– Нет, ваше великолепие! Про Жуй Бо Дая! Это второй ученик таньваньского монаха! Это значит, что его первый ученик, сам Дунь У Лун, где-то рядом! Сверлит нас взглядом! Чтоб стал я гадом!..

– Он познал тайну бессмертия и семидесяти двух превращений, и говорят, такой переполох устроил на Небе во дворце самого Нефритового Государя, что всё небесное воинство не могло его усмирить!

– Ох, быть беде… не скрыться нигде…

– Болваны!!! Убирайтесь!!!

– Но ваше хозяйское величество?.. Там Жуй Бо Дай…

– Причём с мечом…

– Пошел вон, поэт недодавленный!

– Ай-й-й-уй-й!..

– Сейчас я выйду и сделаю из этой нахальной свинины отбивную! А потом из вас! – яростно проревел оборотень и, расталкивая придворных, охрану и дворцовых обитателей и прихлебателей, кинулся прочь.

Царевна с пару секунд разрывалась между Агафоном, пытавшимся врасти в столб под шумным вниманием императрицы и Иванушкой, бросившимся на штурм пещеры несмотря на все их договоренности, но подумала, что если сейчас упустит оборотня, то дороги во двор сама не найдет – и осталась на спине Спокойствия и Процветания.

Изрыгая проклятия и распихивая всех встречных и поперечных, он несся по коридорам. Еще несколько минут – и он схватится с Ваньшей. Их собственный бой – короткий, ошеломительный – роковой розовой вспышкой озарил ее память, и царевна поняла, что надо делать.

– …Отдайте моих друзей… в смысле, друга и жену… и вам ничего не будет! – выкрикивал Иванушка, остановившийся с мечом наготове перед баррикадой поперек входа во дворец. Из-за нее на него взирали с различной степенью ужаса, благоговения или отвращения десятки пар узких глаз. Двор пещеры, еще недавно такой шумный и многолюдный[54], являл собой картину тотального разрушения и запустения. Разбросанные камни – всё, что осталось от вычурных ворот, расшвырянные угли, догоравшие по всей земле, перевернутые чаны, истекавшие остатками пива, порубленное оружие, скинутые впопыхах латы, втоптанное в грязь жаркое, расколоченная посуда…

– Что, совсем ничего не будет? – боязливо выглянул из-за бочки чей-то подбитый глаз.

– Ну… – замялся честный царевич. – Мы отведем вас в ближайший город, где вас отдадут под суд.

– Бросят в ямынь?! – пискнул испуганно кто-то.

– В ямынь или в тюрьмынь, я не знаю… местных обычаев судопроизводства… Но каждое преступление должно быть наказано.

– Мы не преступники! – жалобно промычали из темноты.

– Вы нападали на обозы и караваны. Грабили. Поедали людей и коней, – сурово принялся перечислять Иван. – И как вы себя после этого называете?

– Звери, – подсказал кто-то, не ведавший, что на риторические вопросы ответов нет.

Иванушка задумался. А ведь и верно. Если все существа, тут собравшиеся, вчерашние… ну или пятилетней давности звери… другого поведения они и не знают. Для них съесть человека или лошадь не злодеяние, а образ жизни. Но с другой стороны, ведь теперь-то они стали людьми, и подход к ним тоже стал – человеческий. Но с третьей стороны, если таковая имеется, мерить зверей в человеческой шкуре человеческими мерками, как и людей в звериной шкуре – звериными, правильно ли?..

Своими соображениями и сомнениями он незамедлительно поделился с осажденными – и те притихли.

– Но… уважаемый Жуй Бо Дай… – проговорил наконец сиплый голос из мрака центрального коридора. – Мы не очень-то и хотели быть людьми. Нет, поначалу, конечно, хотели… иначе его величество не собрал бы нас здесь и не наложил бы заклинание… Но потом, когда оказалось, что жизнь человека ничуть не лучше звериной…

– …что надо делать то, что не хочешь!

– …или не делать ничего!

– …или делать то, что не надо – чтобы твой начальник на тебя не кричал, что ты бездельник…

– Чтобы его начальник на него не кричал…

– Чтобы начальник того на него не кричал…

– …потому что так надо…

– …только кому надо – никто не понимает…

– Я понимаю.

– Чего это ты понимаешь, Бе Гай День?

– Что когда я был зайцем, я был счастлив. Даже убегая от волков, рысей, лис и тигров… даже прячась от орлов и сов… счастливее был, чем когда стал человеком. Оказывается, всего-то для счастья и надо, что пощипать сладкую молодую травку весной… щуриться на солнышко между ветвей… носиться с подругой по лесам и склонам горы… увидеть новорожденных зайчат в норе… учить их петлять по первому снегу… и мороз щиплет нос, и сотни запахов и звуков, и сердце трепещет как… как…

– Дурак ты, кум заяц.

– Почему это?

– Раньше не мог сказать?

– Да я сам только теперь по-настоящему понял. Наверное, и вправду дурак, кум бобёр.

– Ага… Но не глупее меня.

– И меня.

– И меня…

Упершись в философию, звериная рать стихла, обдумывая впервые – а кто-то и вновь – своё теперешнее житьё-бытьё. Иванушка вздохнул, швыркнув огромным пятаком. Конечно, разбойничий оплот должен быть выкорчеван, а его обитатели изведены под корень. Но что преступление для человека, то норма для зверя. Можно ли наказывать волков или куниц за то, что они волки и куницы?

Решение пришло само по себе.

– Я обещаю не причинять вам вреда, если вы бросите свои именные таблички, поклянетесь не причинять больше человеку вреда и навсегда уйдете в лес или горы, туда, где жили раньше, где ваши настоящие дома.

– Дома… – тоскливо вздохнула тьма на разные голоса, и печальным эхом по баррикаде и коридору понеслось: – Дома… дома… дом… домой…

– Но ты же сам сказал, о сильномогучий воин Жуй Бо Дай, что нас надо отправить не домой, а в город, в ямынь! – жалобно пискнул кто-то.

– Что мы преступники!

– Преступник тот, кто толкнул вас на эту тропу, – твердо сказал Иван, под всеобщий выдох упоения и страха втыкая меч в каменный пол пещеры. – Вот с ним я поговорю по-другому. А для вас, если согласны сдержать слово и уйти, путь домой свободен.

Забаррикадная тьма замерла, точно все, кто в ней прятался, растворились в тенях. Сердце Иванушки тревожно заныло: не выйдут… не поверили… не захотят…

И тут грохнула первая доска, преграждавшая путь во дворец. За ней полетела вторая, с грохотом покатилась бочка, другая, третья…

Один за другим выходили оборотни на свет догоравших костров. С настороженными взглядами в сторону лукоморца, мирной, но могучей тенью застывшего посредине двора, они бросали оружие, шлемы, фартуки, доспехи – и срывали с поясов таблички. Воины превращались в хищников, кухарки – в мелких грызунов, горничные – в травоядных, прислуга становилась птичками или насекомыми, пятеро ученых мудрецов, избавившихся от свитков и очков, бесшумно упорхнули совами… Будто незримая волшебная линия пролегла у ног Иванушки. Шаг к нему – человек. Короткая клятва не трогать людей, легкий стук падающей дощечки, шаг от него – и зверь или птица с радостным криком уносились в долгожданное прибежище ночи. Гора шелухи человеческой жизни и бездушных табличек росла рядом с Иваном минута за минутой, а он стоял, встречая и провожая взглядом каждого, вспоминая жалобы вотвоясьцев, думал о страданиях оборотней – и не знал, гневаться ему или улыбаться.