Шнур - Денежкина Ирина - Страница 3
- Предыдущая
- 3/9
- Следующая
Но главное я думаю, что все это сало раз в неделю только называется разом в неделю. А на самом деле гораздо реже, через раз, не говоря уж о том, что папа еще в отпуск и в командировки уезжает, а мальчик на каникулы и на олимпиаду по математике. Так что, боюсь, это раз в неделю — раз 15 в год на самом деле…
— Раз в неделю, бывает почаще, — говорит Шнур.
— Поэтому отношения и хорошие, — киваю я, — приехал и уехал. Временщик.
— И поэтому тоже. Дело в том, что я жил с родителями, и они постоянно были дома. Это жуткая фигня. Родителей должно быть немножко в твоей жизни.
— Они работали?
— Да, работали, но раньше же были все эти КБ, застои, вся фигня, и они дома постоянно сидели. Приходишь из школы — и в пять часов уже дома все.
Ну да, и ни в какие клубы и казино вечером они не ходили. И в рестораны ходить было грех, только буржуи в ресторанах денежки трудовые просаживают. Лучше по бутылочке кефира выжрать.
— Контролируют?
— Не контролируют, дело не в этом. Вообще родителей должно быть не много.
— Ас женой отдельно вы жили от родителей
— Вначале вместе, потом отдельно.
— Ну и как это?
— Ну, кайфно, они срутся постоянно.
— Там никто под дверью не стоял? У моей подруги муж Сережа, они живут с родителями, и, когда они трахаются, любимое мамино занятие — это встать под дверью и тонким голосом позвать «Се-ре-жа!»
Только Волкова, значит, возбудится, штаны с Сережи сдерет и свои трусы подальше забросит — тут как тут мамин голос «Сиро-жаааа!» На одной ноте. С промежутком в три секунды. «Сирожа!» — вдох и снова — «Сирожа!».
— Нет-нет. У меня совершенно вменяемые родители. И они такие интеллигенты, в плохом смысле слова, и очень толерантно относились к нашим отношениям, не вмешивались.
— Ну, кухня-то одна, кто готовил?
— Это было так давно, в такой прошлой жизни, что, кто готовил, не помню уж.
— Обычно же бесит, когда две хозяйки на кухне.
— Это бесит хозяек. У меня в двадцать лет были такие крепкие нервы, что меня ничем было не пробить.
— А у жены?
— У жены нет. Женщина без истерики — это же вообще не женщина, таких не бывает. Если она не выплескивает эту энергию, то тогда она копится, и рано или поздно это кончается каким-то… Ей же хуже в конечном итоге.
Интересно, я истеричка По логике Шнурова, да. Я ведь женщина, у меня между ног ничего не болтается. Значит, должна истериканить. Но на практике не получается как-то. Получается наоборот если мне что-то не нравится, я либо молчу, либо через каждое слово говорю «блять». «Сураев, блять, прибери, блять, у крыс, блять, они, блять, воняют, суки драные». — Это если мне кажется, что Сураев слишком медленно тащится за пылесосом или вовсе убирать у крыс отказывается. «Ты чё, псих», — нежно говорит Сураев.
— Не бесят истерики?
— Приходится мириться, что делать.
— Мужики все-таки лучше, чем бабы, — язвительно говорю я.
— Я бы не сказал. Это просто разные животные.
Шнуров отвечает дурашливо. Прикалывается. А сам периодически смотрит мимо меня и делает знаки бровями, глазами, губами — всем лицом. Ему хочется поскорее отвязаться от меня и пойти к своей белой девушке. Вот тебе и животные.
— Теперь про любовь: изменяешь ли ты женщинам?
— Изменял.
— Почему?
— Ну, не знаю, раньше как-то…
— Какой-то был момент, после которого ты перестал изменять? Большая любовь?
— Ну, может, большая любовь, я не знаю, я живу, как живу.
— По-животному.
— Да нет, не по-животному. Я рефлексирую и, собственно говоря, у меня есть свобода выбора, в отличие от животного.
— То есть все-таки получается, что раньше ты никого не любил, а теперь у тебя большая любовь?
— Наверное, да. Ну и потом я уже старый, опытный.
— Сколько тебе?
— Тридцать один.
— Не такой уж и старпёр.
— Понимаешь, у меня один год за пять. — Как в Афгане, — блатует Шнуров.
— Творческие люди черпают что-то в любовных связях. Новая женщина, новый мужик — образ. У тебя нет такого?
Я все рассказы пишу в состоянии влюблённости в Ляпу, в Валерочку. Не было бы влюблённости, не щекотало бы в животе — и не было бы рассказов. Душа без любви вялая. На ней ничего не растёт.
— Нет. Мне хватает своего внутреннего мирка, в котором можно покопошиться еще прилично.
— Ты когда стал музыкантом?
— Я, музыкантом? Как родился.
— Ну, когда ты стал песни писать, выступать?
— Первую песню написал года в двадцать четыре, а так я обычно музыку писал.
— А до того как стал выступать, что делал?
— Работал. Я очень много где работал. Сторожем в детском саду.
— Истопником был, батареи воровал? Это же модно было?
— Нет, не тянуло совершенно. Работал кузнецом. Был у меня такой период.
— Почему-то есть такая легенда, что среди всяких там художников, скульпторов кузнецы — самые пьющие.
Еще, потом вспомнила, Кузнецов — самая распространенная в мире фамилия. Кузнецовы, Ковалевы, Смиты, Шмидты.
— Не знаю. Кузнецов же много. Наша бригада как-то не особенно. Может быть, когда мы что-то сдавали, то как-то собирались, отмечали. Но чтобы каждый день — тяжело же физически дико. У наковальни жара такая, что у тебя сердце вылетит, если ты с бодуна. Как в бане, да. Еще копии красил малых голландцев, довольно долгий период. Потом работал реставратором. Потом был дизайнером в рекламном агентстве, а потом работал промоушн-директором на радиостанции «Модерн».
— Ага, в то время, когда там Нагиев был?
— Я был там начальником.
— А песни про алкоголиков всяких из того периода или ты их сейчас сочиняешь?
— Сейчас песни стали немножко другие. Из того периода, из этого — не помню уже. На самом деле песни про алкоголиков довольно непростые, если так вдуматься, — нагоняет пафосу Шнур.
— Нет, ну, главный герой такой простой мужик…
— Главный герой он, скорее, далеко не простой мужик. Он просто потерянно-ищущий и находящийся в какой-то пограничной ситуации, его мир его не воспринимает.
— А про завод что тебе навеяло?
Это Шнуровский альбом «Баба-робот». Построен по принципу кино. Как саундтрек к фильму, которого нет. Особенно мне нравится песня про завод. «Если случайно получите зарплату — станете сразу же вы сказочно богаты! Сможете даже купить по пивку! Сейчас покажу дорогу к ларьку!»
— Да ничего не навеяло. У меня был сценарный план, который я придумал, как у меня развиваются события, и песни я писал, заказывая их сам себе. То бишь я был заказчиком и одновременно исполнителем. Так вот и получилось.
— Ну, может, у тебя друзей много, которые на заводе работают?
— Нет. Дело в том, что, когда я работал кузнецом, мы арендовали эту кузню на заводе как раз, и жизнь заводскую я знаю не понаслышке, то есть конкретно с утра проходная… Потом еще УПК проходил на «Красном треугольнике», тоже насмотрелся всего этого. «Красный треугольник» — это, где резиновые сапоги делают, замечательное место — жить там нельзя, он выбрасывает какие-то жутко ядовитые вещи, дикая вонь. А в кузню к нам постоянно приходили рабочие местные — отсыпаться, потому что начальство туда не ходило. Постоянно приходили — у нас тепло, хорошо — и спали.
Самый офигенный случай, который был на этом заводе. На какой-то юбилей нужно было сделать медаль какому-то там начальнику. Есть такой ручной пресс, его крутишь — он опускается, и он довольно немощный. Какой-то старый рабочий, подвыпивший, выжимал этот пресс и ничего не получалось, не продавливалось — не хватало веса. Есть такая штука — мехмолот, механический молот — это, когда три тонны сверху так БУМ — она у нас в кузне стояла. И я говорю «Брось ты ерундой заниматься. Пойди под мехмолот поставь, нажми педаль и всё». Он пошел, поставил эту фигню под мехмолот, нажал. И она, как косточка от апельсина, ему прямо по яйцам всей мощью. Он потом ходил, всем хвастался, какие у него синие яйца.
- Предыдущая
- 3/9
- Следующая
