Клинок предателя - де Кастелл Себастьян - Страница 3

Даже Кест оглянулся, услышав это, и выгнул бровь.

— Нет, деньги мы брать не будем, — ответил я.

— Почему? Ему они больше не понадобятся.

Я снова вздохнул.

— Потому что мы не воры, Брасти, мы — плащеносцы. А это должно хоть что–то да значить.

Он принялся вылезать из окна.

— Угу, это что–то да значит. То, что люди нас ненавидят. То, что нас обвинят в смерти Тремонди. То, что нас повесят на первом суку, а толпа будет кидать в наши трупы гнилыми яблоками и орать: «Драные шкуры, драные шкуры!» И да, еще это значит, что у нас вообще не будет денег. Плащи — единственное, что у нас осталось.

Он скрылся из виду, и я полез следом. Моя голова все еще возвышалась над подоконником, когда констебли вынесли дверь, и их командир заметил меня. На лице его мелькнула улыбка — я понял, что внизу нас уже ждут.

Меня зовут Фалькио валь Монд, первый кантор плащеносцев, и это был лишь первый день в долгой череде наших злоключений.

Родился я в герцогстве Пертин. В маленьком и ничем не примечательном местечке, на которое остальные жители Тристии даже не обращают внимания. Слово «пертин» имеет несколько значений, но все они происходят от названия цветов, которые растут на подветренной стороне склонов горной гряды, окружающей кольцом нашу местность. Цветы имеют довольно странный голубоватый оттенок, который поначалу кажется красивым, но постепенно на ум начинают приходить слова «скользкий», «сопливый» и, наконец, «тревожный». Есть ли целебные свойства у цветов пертина — неизвестно, но, если их съесть, тебя стошнит, да и пахнут они дурно, когда их срываешь. Говорят, что в далеком прошлом некий завоеватель все–таки решился сорвать цветок. Он приколол его к плащу и назвал землю, в которой впоследствии родился я, Пертин. Наверное, запахов не различал.

Но абсурд на этом не закончился. Городская стража, из которой во время войны формируется войско, носит табарды той же расцветки, что и цветы, украшающие родную землю. Потому их и прозвали пертинцами, ибо они, как и цветы, столь же бледные, скользкие и сопливые, да к тому же от них весьма дурно пахнет.

Я родился в земле со столь богатым наследием, потому что отец мой не только обитал всю жизнь в Пертине, но и служил в пертинской гвардии. Ни хорошим отцом, ни хорошим мужем он не был и понял это довольно быстро: когда мне исполнилось семь лет, он освободился от этой тягостной обязанности. Наверное, рано или поздно отец нашел себе другую жену и завел еще детей, но я так и не удосужился об этом узнать.

Жизнеписцу из монастыря Святого Анласа, Помнящего мир, я заплатил кругленькую сумму, чтобы он всё это изложил, хотя сам я никогда не увижу его рукопись. Как им удается расшифровать события в жизни человека на расстоянии, я не знаю. Одни говорят, что жизнеписцы умеют читать по нитям судьбы или проникают в разум, улавливая мысли человека и запечатлевая их на бумаге. Другие считают, что они просто всё придумывают, потому что к тому времени, как жизнеописание кто–нибудь прочитает, человек, скорее всего, будет уже мертв. Как бы там ни было, я надеюсь, что он хотя бы следующую часть истории передаст верно. Я хочу рассказать о двух случаях, разделенных двадцатью пятью годами жизни, и считаю, что оба они важны, поэтому постарайтесь быть повнимательней.

История первая. Мне было восемь, я жил с матушкой на окраине городка, прямо у границы с соседним селением. Матушка часто посылала меня с поручениями, которые сейчас, по прошествии многих лет, кажутся несколько подозрительными. «Фалькио, — говорила она, — беги скорее в соседний город и принеси мне одну морковку. Только гляди, выбери самую крупную». Или, например: «Фалькио, беги в город и спроси посыльного, сколько будет стоить письмо твоему дедушке во Фралетту».

Не знаю, как там у вас, но у нас в Пертине отправить письмо в другой город вдоль по главному тракту стоит ровно столько же, как и пятьдесят лет тому назад. И что можно приготовить из одной морковки, я до сих пор в толк не возьму. Моей матушке нравилось, когда я надолго отлучался из дому, а я, в свою очередь, пользовался этим, чтобы завернуть лишний раз в трактир и послушать Бала Армидора. Бал, молодой странствующий сказитель, частенько захаживал в наш городок. Состоятельным жителям Пертина он приносил новости о том, что происходит за пределами нашего герцогства. Почтенным согбенным старикам рассказывал о благочестивых деяниях святых. От сладостных песен о любви, которые он пел юным девам, рдели их щечки и вскипала кровь ухажеров. А мне… Мне он рассказывал легенды о плащеносцах.

— Хочешь узнать тайну, Фалькио? — спросил меня Бал как–то днем.

Посетителей в трактире еще не было, Бал настраивал гитару, готовясь к вечернему представлению. Трактирщик, ополаскивая не мытые с вечера кружки, то и дело поглядывал на нас.

— Обещаю, я никому не расскажу, Бал, никогда, — ответил я, словно давая клятву. Голос мой задрожал, поэтому вышло не слишком торжественно.

Бал хмыкнул.

— В этом нет нужды, мой верный друг.

Вот и хорошо, потому что, полагаю, сейчас бы я эту клятву нарушил.

— А что за тайна, Бал?

Он посмотрел на меня поверх гитары, огляделся вокруг и поманил меня рукой. Говорил он шепотом, но таким, что голос его мог бы полететь на крыльях ветра и донестись до тебя даже за сотни миль.

— Помнишь, я рассказывал тебе о короле Агриде?

— Злом короле, который распустил плащеносцев и поклялся, что они больше никогда не воспользуются плащами и шпагами, чтобы помогать простым людям?

— Ага, а еще помнишь, Фалькио, — продолжил Бал, — что плащеносцы были не просто мастерами клинка, которые сражались с чудовищами и злодеями? Они были странствующими магистратами. Выслушивали жалобы людей, которые не могли обратиться в королевскую констабулярию, поскольку жили слишком далеко, и вершили правосудие от имени короля.

— Но Агрид их ненавидел, — сказал я, презирая себя за постыдные хныкающие нотки в голосе.

— Король Агрид близко сошелся с герцогами, — спокойно ответил Бал. — Они верили, что имеют право управлять своими землями как им вздумается и устанавливать свои законы. Не все короли соглашались с этим, но Агрид считал, что, пока герцоги платят сборы и подати, он не станет вмешиваться в то, что они вытворяют в своих землях.

— Всем известно, что герцоги — тираны, — начал я. Но тут, откуда ни возьмись, появилась рука Бала и отвесила мне затрещину.

— Никогда не смей так говорить, Фалькио, — сказал он ледяным голосом. — Ты меня понял?

Я хотел ответить, но не смог. Бал никогда раньше не поднимал на меня руку, и от этого нежданного предательства мой язык примерз к нёбу. Спустя мгновение он отложил гитару и взял меня за плечи. Я съежился.

— Фалькио, — вздохнул он. — Ты знаешь, что бы случилось с тобой, если бы кто–то из герцогских слуг услышал, как ты называешь его господина тираном? Знаешь, что бы случилось со мной? Два слова, которых ты должен остерегаться и никогда не произносить вслух, это «тиран» и «предатель». Очень уж часто они идут рука об руку и несут ужасные последствия.

Я сделал вид, что не обращаю на него внимания, но, когда Бал убрал руки, я не смог сдержаться:

— Так в чем она?

— Что?

— Тайна. Ты обещал открыть мне тайну, а вместо этого ударил.

Бал не заметил упрека. Он снова перешел на заговорщический шепот и склонился ближе, словно ничего не произошло:

— Когда король Агрид издал указ, что плащеносцам больше не скакать по нашей земле, он сказал, что так будет всегда, верно?

Я кивнул.

— У короля Агрида был советник по имени Цеоло. Таинственный Цеоло — так его называли: некоторые верили, что он — великий мудрец и колдун.

— Я никогда не слышал о Цеоло, — восторженно прошептал я, позабыв уже о горящей щеке и уязвленной гордыне.

— Немногие слышали о нем, — ответил Бал. — Таинственным образом Цеоло исчез незадолго до смерти Агрида, и больше никто его не видел.