На вершинах знания
(Русский оккультный роман, т. X) - Гейман Василий Васильевич - Страница 10

Он приблизил свои губы к губам Таты. Потом снова обратился к Моравскому.

— Будьте добры дать мне маленькое зеркало…

Фадлан приблизил зеркало к лицу Таты.

— Победа! — вскричал он. — Стекло потускнело.

— Не может быть, дайте посмотреть! Дайте посмотреть! — пробормотал Моравский.

— Смотрите, — сказал Фадлан.

— Боже мой! — простонал Моравский, глядя на действительно потускневшее стекло.

— Смерть побеждена, — летаргия проходит. Перед нами живая больная, погруженная в глубокий сон, слегка гипнотический. Скорее горчичники к ногам. Две капли кислоты… достаточно!

Моравский быстро исполнил предписание Фадлана.

Прошло еще полчаса, томительных, долгих полчаса.

Фадлан внимательно следил за пульсом своей пациентки. Теперь уже почти ничто не свидетельствовало о том, что Тата была мертвой и, если бы не синеватая бледность лица, она имела бы вид спокойно спящей девушки. Грудь ее вздымалась легко и спокойно, губы были полуоткрыты и дыхание становилось все глубже и глубже.

Фадлан выпустил бледную руку Таты, рука эта так и осталась висеть в воздухе.

— Вы видите, дорогой коллега: состояние каталепсии. Это уже для вас совсем обычно, — сказал Фадлан. — Теперь приступим к пробуждению.

— Я полагаю, — заметил Моравский, — что следует устранить все то, что могло бы поразить ее при пробуждении. Посмотрите, ведь она совсем обнажена!

Длинные ресницы Таты чуть дрогнули.

— Вы видите, она даже, кажется, слышит?

— Вы правы, коллега, я упустил это из виду.

Они не без труда одели девушку и перенесли ее на мягкий диван. Тата не реагировала на довольно бесцеремонное обращение с собой обоих докторов.

— Теперь будем будить, — сказал Фадлан.

Он взял большой гонг и громко ударил в него: дребезжащий звук разнесся по всей лаборатории и замер где-то наверху под самым потолком. Но Тата осталась без движения. Он ударил второй раз, — эффект был тот же. При третьем ударе веки Таты вздрогнули, точно будто бы она хотела открыть глаза.

— Вот… пробуждается, — пробормотал Фадлан.

При следующем ударе по всему телу Таты пробежало как бы легкое содрогание.

— Вы видите, коллега?

— Мне кажется, что я сплю, — сказал Моравский.

Фадлан с силой ударил еще раз в гонг и сказал властным и проникновенным голосом:

— Наталия! Наталия! Встань!

Тата медленно, как бы вне себя, поднялась с дивана. Она подняла руки, глаза ее широко и испуганно открылись, ее губы исказила судорога и она с ужасным криком снова упала на диван.

Фадлан торжествовал, Тата воскресла.

Он наклонился к уху Моравского и сказал шепотом:

— Возьмите карандаш и бумагу: нужно записывать все, что произойдет, все слова. В интересах науки, не упускайте ни малейшей подробности… Я не совсем уверен: Тата ли это?

— Как так? Кто же это, если не Тата? Я вас не понимаю, что вы хотите этим сказать? — удивленно возразил Моравский.

— После, после! Она начинает говорить.

Действительно, Тата попыталась что-то сказать. Губы ее двигались, руки перебирали оборку платья. Наконец, чуть слышно она проговорила:

— Что со мной?.. Где я?..

Фадлан подошел к дивану и, пристально глядя на нее, как бы магнетизируя своим взглядом, ответил:

— Вы выздоровели, вы поправились. Вы здоровы.

— Здорова… Здорова…

— Да, совершенно здоровы. Вы можете подняться и начать вашу обыденную жизнь. Вы нас знаете.

— Мою обыденную жизнь… Я вас знаю…

Она мутными глазами смотрела вокруг себя.

— Вы еще спите, — повторил Фадлан. — Проснитесь! Посмотрите на меня хорошенько.

— Да, да… Я как будто вспоминаю… Но я не знаю вашего имени, у меня не хватает слов.

— Я доктор Фадлан, вы меня знаете. Может быть, вы меня и забыли. Но посмотрите внимательнее; вот Петр Иванович Моравский, профессор, старый друг вашей семьи.

— Да, да. Петр… Иванович… Моравский. Профессор.

— Дитя мое, Тата, неужели вы меня не узнаете? — огорченно воскликнул Моравский.

Тата глубоко вздохнула.

— Теперь да, я вспоминаю. Только у меня точно какие-то перерывы в памяти. Я видела страшный сон. Ах, какой сон!

— Вы его нам расскажете?

— Сон. Ах, какой сон!

— Должно быть, что-нибудь страшное, — сказал Фадлан. — Вы сильно вздыхали и мучились и я вас разбудил, чтобы узнать, что именно вы такое видели.

— Какой сон!

— Расскажите же его нам.

— Дайте мне немножко оправиться…

— Пожалуйста, пожалуйста. Сделайте одолжение.

— Ах, какой сон! Мне больно от ожогов…

Ее взор упал случайно на гроб, который так и остался стоять с беспорядочно свернутыми на сторону подушками и со сброшенной крышкой. Со страшным криком она вскочила с дивана и застыла на месте.

— Вы хотели меня заживо похоронить? — вся дрожа, пролепетала она.

— Вовсе нет, — ответил Фадлан. — С чего это вы взяли? С какой стати явилось бы у нас такое дикое желание? Не пугайтесь и не возбуждайтесь попусту, вовсе не нужно и незачем так нервничать и волноваться… Вы все еще не верите? Послушайте, я повторяю: ни у одного из нас двоих ни на минуту не было подобной нелепой идеи. Уж если на то пошло, так было, напротив, как раз наоборот.

— Как? Наоборот?

— Спросите у Моравского.

Моравский подтвердил:

— Верно, наоборот. Доктор говорит правду, никто не хотел сделать вам ни малейшего зла.

— Но этот гроб?.. Лампады? Я хочу знать, что это значит?

И, сделав несколько шагов вперед, она отшвырнула ударом ноги гроб в дальний угол лаборатории, как будто это была ничтожная щепка.

— Однако! — изумился Фадлан. — Вы сделались страшно сильной за время вашего магнетического сна… Первое наблюдение, запишите, коллега.

— Записываю.

Тата видимо сдерживала свой гнев и со злобой сказала Фадлану:

— Я хотела бы поступить с вами так же, как я поступила с этим гробом: я чувствую, что вы хотели меня похоронить.

— Вовсе нет. Что с вами? Что за навязчивая идея засела в вашей голове?

— Объясните же мне наконец… как я к вам попала? Что все это значит?

— Хорошо, я объясню вам все, если вы так любопытны… Но объясню только в том случае, если вы меня будете слушать совершенно спокойно.

— Доктор, — угрожающе сказала Тата, — я жду!

— Я вам оказал такую услугу, какой никогда ни один смертный не оказывал другому.

— Услугу?.. Инстинктивно я чувствую против вас что-то вроде ненависти. Это совсем не гармонирует с вашей предполагаемой услугой.

Фадлан рассмеялся.

— Однако, за что же эта ненависть?

— Да, доктор, ненависть и вражда. Это невольно. В конце моего сна я видела вас обоих так же ясно, как и теперь и… Нет! Я буду молчать до тех пор, пока вы сами не разъясните всех этих странных и непонятных фактов.

— Хорошо, пусть будет так. Слушайте же: прошло около, я полагаю, 19-ти часов… как… произошел случай… очень печальный случай…

— Случай?

— Да. Вчера утром в семь часов вы…

Фадлан остановился.

— Ну, говорите же. Я?..

— Вы… умерли.

— Умерла?..

— И настолько умерли, что над вами успели пропеть две панихиды.

В продолжение нескольких минут, показавшихся часами, воскресшая молчала. Жилы на лбу ее напрягались, она тяжело дышала, руки то сжимались, то разжимались… казалось, она хотела отыскать в самых сокровенных тайниках своей памяти воспоминание об ужасе пережитой драмы.

Потом с угрожающим жестом она подошла к Фадлану и пробормотала почти шепотом:

— Да… да, — все проясняется, все становится на свое место, все приходит в порядок, все! Так этот сон был не сном, а действительной жизнью? Это мучительное видение было не горячечным бредом, не галлюцинацией, не игрой расстроенных чувств? О, тяжелый сон, невообразимо ужасный сон, о котором я до сих пор не могу вспомнить без дрожи и страха! Боже мой! Я понимаю теперь, что этот сон или, вернее, его начало и середина, был только другой стороной смерти, или… жизни, может быть, преддверием счастливой вечности. Но конец… ах, это ужасное окончание! Какое счастье испытывала бы я теперь, если бы не было этого подлого конца! Я страдаю до сих пор, я вся дрожу еще и теперь, вся до корней моих бедных волос, которые вы так безжалостно остригли, грубые палачи! Да, отвратительный конец видения был, конечно, возвращением моей уже почти совсем освобожденной души, понимаете ли, просветленной, лучезарной и свободной души, в грязную тюрьму мертвого тела… Моей души, которую, вероятно, ваша негодная воля заставила разными недостойными приемами отказаться от своей чистоты, белизны и света и войти в противные полуразложившиеся органы, в эти нервы, в эти мускулы, в эту кровь, уже свернувшуюся, которые снова сделались теперь моей сущностью, снова мной самой! Меня оторвали от созерцания бесконечного, чтобы погрузить снова в эту грязь… Ужас, ужас и проклятие!