Дневник - Паланик Чак - Страница 9

– Просто чтоб ты знал, – сказала ему Мисти, – этого дома не существует. Я его придумала.

Мисти сказала тебе.

А ты сказал:

– Ты помнишь этот дом, потому что он еще в твоем сердце.

А Мисти сказала:

– С какой это радости ты знаешь, что в моем, блин, сердце?

Большие каменные дома. Обомшелые деревья. Океанские волны, которые шипят и взрываются под скалами из бурого камня. Все это было в маленьком сердечке девчонки из белой бедноты.

Может, потому что Мисти не уходила, может, потому что ты думал, что она жирная и одинокая и потому не убежала, но ты посмотрел на свою брошь и улыбнулся. Посмотрел на Мисти и спросил:

– Нравится?

Мисти спросила:

– Сколько ей лет?

Ты ответил:

– Много.

Мисти спросила:

– Что это за камни?

Ты ответил:

– Синие.

Просто чтоб ты знал: в Питера Уилмота было нелегко влюбиться.

В тебя.

Мисти спросила:

– Откуда она?

И Питер слегка покачал головой, усмехаясь в пол. Потом пожевал нижнюю губу. Оглянулся на несколько людей, еще оставшихся в галерее, сощурил глаза, а потом поднял их на Мисти и спросил:

– Обещаешь, что тебя не заколбасит, если я тебе кое-что покажу?

Она оглянулась через плечо на подруг: те стояли у картины в другом конце зала, но наблюдали за ними.

А Питер прошептал, не отрывая задницы от стены, он наклонился к ней и прошептал:

– Чтобы создавать настоящее искусство, нужно страдать.

Просто чтоб ты знал: однажды Питер спросил Мисти, понимает ли она, почему ей нравятся именно те произведения искусства, а не иные. Почему отвратительная сцена побоища, вроде «Герники» Пикассо, может быть прекрасна, а изображение двух единорогов, целующихся в цветочном саду, выглядит полным дерьмом.

Кто-нибудь вообще понимает, почему ему что-то нравится?

Почему люди вообще что-то делают?

Там, в галерее, под шпионским взглядом подруг, одна из картин наверняка была Питера, и Мисти сказала:

– Ага. Покажи мне настоящее искусство.

И Питер глотнул своего пива и вручил ей пластиковый стакан. Он сказал:

– Помни. Ты обещала.

Обеими руками он схватился за рваный подол своего свитера и приподнял. Так поднимается театральный занавес. Или паранджа. Из-под свитера показался тощий живот с дорожкой волос посредине. Потом пупок. Потом волосы разошлись вокруг двух розовых, еле видных сосков.

Свитер скрыл лицо Питера и остановился. Один сосок торчал длинным острием, красный и весь в струпьях, пристал к старому свитеру с изнанки.

– Видишь, – глухо сказал голос Питера, – брошь проколола мне сосок.

Кто-то вскрикнул. Мисти оглянулась на подруг. Выронила пластиковый стакан, и на полу взорвалось пиво.

Питер опустил свитер и сказал:

– Ты обещала.

Это была она.

Ржавая булавка вонзилась в край одного соска, проколола мясо под ним и вышла с другой стороны. Кожа вокруг была измазана кровью, волоски слиплись от спекшихся бурых комьев.

Это была Мисти. Это она кричала.

– Каждый день я протыкаю его заново, – сказал Питер и наклонился за стаканом. – Чтобы каждый день чувствовать новую боль.

Теперь она заметила, что свитер вокруг броши затвердел и потемнел от крови. И все-таки они в колледже искусств. Она видала чудиков и похлеще. Или нет?

– Ты, – произнесла Мисти, – ты чокнутый. – То ли от шока, то ли от чего-то еще она рассмеялась: – Нет, честно! Ты мерзкий.

Ее ноги в босоножках, липкие, забрызганные пивом.

Кто знает, почему нам нравится то, что нам нравится?

А Питер спросил:

– Ты слышала о художнице по имени Мора Кинкейд? – Он покрутил брошь, та блеснула в дневном свете галереи. Потекла кровь. – Или о школе острова Уэйтенси?

Почему мы делаем то, что мы делаем?

Мисти оглянулась на подруг; те поднимали брови, готовые прийти на помощь.

Мисти посмотрела на Питера и сказала:

– Меня зовут Мисти, – и протянула руку.

Медленно, не спуская с нее глаз, он поднял руку и расстегнул брошь. Его лицо сморщилось, все мышцы на секунду напряглись. Глаза будто стянуло морщинами, когда он вытащил длинную булавку из свитера. Из своей груди.

Из твоей груди. Всю в твоей крови.

Он с щелчком застегнул застежку и положил брошь Мисти на ладонь.

И спросил:

– Ну, хочешь выйти за меня?

Он сказал это с вызовом, словно нарывался на драку, словно бросал ей перчатку. Словно брал ее на слабо. Или приглашал на дуэль. Его глаза охватили ее всю: волосы, грудь, ноги, руки, будто Мисти Клейнман – все, что будет у него до конца жизни.

Дорогой, милый Питер, чувствуешь?

И эта маленькая идиотка из трейлер-парка – она взяла брошь.

Энджел говорит ей сжать руку в кулак.

– Вытяни указательный палец, будто хочешь поковырять в носу.

Он берет Мисти за руку и держит так, чтобы торчащий палец чуть касался черной краски на стене. Энджел прослеживает дорожку черной напыленной краски, обрывки предложений и каракули, потеки и кляксы, а потом говорит:

– Чувствуешь?

Просто чтоб ты знал: они мужчина и женщина, они стоят близко друг к другу в маленькой темной комнатке. Они забрались сюда через дыру в стене, а хозяйка дома ждет снаружи. Просто на будущее: на Энджеле узкие штаны из коричневой кожи, которые пахнут обувным кремом. Кожаными сиденьями в машине. Твоим бумажником, промокшим от пота в твоем заднем кармане, если ты посидишь за рулем в жаркий солнечный день. Мисти еще делала вид, что терпеть не может этот запах. Вот как пахнут кожаные штаны Энджела, тесно прижатые к ней.

Время от времени хозяйка, которая стоит снаружи, бьет ногой в стену и кричит:

– Может, скажете мне, что там у вас происходит?

Погода сегодня ясная и теплая, наблюдается малая облачность, и одна домовладелица, которая позвонила с Плезант-Бич, сказала, что нашла пропавшую комнату для завтраков и пусть кто-нибудь сразу приедет и посмотрит. Мисти позвонила Энджелу Делапорте, и тот встретился с ней перед паромом. Он взял фотоаппарат и целую сумку с объективом и пленками.

Энджел, как ты, возможно, помнишь, живет в Оушен-Парке. Подсказка: ты закрыл его кухню. Он говорит, что в твоей букве «m» первый горбик крупнее второго, и это доказывает, что ты ценишь свое мнение выше общественного. Хвостатые «t» доказывают, что ты не хочешь идти на компромиссы. Это графология, это не лженаука, говорит Энджел. Обнаружив надписи Питера на своей пропавшей кухне, он захотел посмотреть на остальные.

Просто чтоб ты знал: он говорит, сильный закос нижней петли в твоих «g» и «y» влево означает, что ты очень привязан к матери.

Мисти сказала ему, что тут он прав.

Мисти и Энджел, они приехали в Плезант-Бич, и им открыла женщина. Она смотрела на них, откинув голову назад, как бы вдоль носа, она выдвинула подбородок, губы сжала в ниточку, а в углу каждой челюсти была напряжена жевательная мышца, стиснута в кулачок. Женщина спросила:

– А сам Питер Уилмот не удостоил нас вниманием?

Крошечная мышца mentalis между ее нижней губой и подбородком так напряглась, что подбородок изрыли тысячи ямочек. Женщина сказала:

– Мой муж с утра горло полощет.

Mentalis, corrugator, все эти мимические мускулы – первое, чему учат по анатомии в художественном колледже. После этого ты сможешь отличить фальшивую улыбку, потому что мышца смеха risorius и мышца шеи platysma должны оттянуть и выпятить нижнюю губу, показать нижние зубы.

Просто чтоб ты знал: видеть, когда другие притворяются, что ты им нравишься – не самое приятное умение.

На кухне желтые обои отслаиваются от дыры у самого пола. Желтая плитка покрыта газетами и запорошена белой гипсовой пылью. Рядом с дырой – хозяйственная сумка, битком набитая кусками гипсокартона. Оттуда торчат завитки обоев. Желтые, с маленькими оранжевыми подсолнухами.

Женщина встала у дыры, скрестив на груди руки. Кивнула на дыру и сказала: