Альбедо (СИ) - Ершова Елена - Страница 33

— Мать не переживет, если он умрет… я не переживу…

— Все будет хорошо, милый.

Генрих опустился на кровать, с силой сжал отяжелевшую, точно нашпигованную шрапнелью, голову.

Он не мог оставаться в Ротбурге. Не мог выносить осуждающие взгляды родных. Не мог видеть перепуганных лакеев, снующих по лестницам вверх и вниз — их мельтешение вызывало тошноту. И когда у дверей салона его перехватил Людвиг и, заговорщически подмигнув, шепнул: «Кузен! Я понимаю ваше нетерпение завладеть короной, но можно ведь было тоньше…», Генрих трусливо бежал.

— Моя жизнь — просто дурной сон, — глухо заговорил он, пряча лицо в пылающих ладонях. — Я хочу проснуться — но не могу, только падаю и падаю в пропасть…

Машинально принял поднесенный Марцеллой стакан, глотнул, не чувствуя вкуса — вино пресное, а мысли горьки, и ничто не перебьет эту горечь.

— Тебе надо успокоиться, Генрих. Успокоиться и отдохнуть.

Стакан выпал, плеснув на ковер темной жижей — кровью? — и Генрих вскочил.

— Отдохнуть? Какое странное слово! — он заходил по комнате, нервно потирая ладони. — Я давно не слыхал его и почти забыл… Что оно значит? Минутную остановку в пути или вечный покой? Какое… желанное слово! Покончить с целым морем бед… скончаться… сном забыться…

Остановился у портьер, подсматривая в узкую щелку, но, не видя ничего, кроме алой строчки на белизне, оттер со лба проступивший пот и повторил:

— Уснуть…

— Мой бедный мальчик! — Марцелла потянулась за ним, прижала ладонь ко лбу и прицокнула: — У-у! Горячий! Ты заболел, мой милый?

— Да, я болен, — эхом откликнулся Генрих, расчесывая зудящие стигматы. — Моя болезнь называется жизнью. Но скоро я исцелюсь сам и весь мир исцелю! И тебя, моя Марци! Я буду смотреть на тебя с креста… — она убрала руку, и Генрих рассмеялся. — Чего же ты испугалась? Ведь это неминуемо произойдет. Этого ждет весь Авьен! Ты слышишь? Слышишь?! Где-то поют рождественские гимны… — Он снова выглянул на улицу и напоролся взглядом на фигуры в черном — их сутулая неподвижность вызывала безотчетный страх. Генрих спрятался за портьерой, дыша, как загнанный зверь. Отдаленная музыка каждой услышанной нотой впивалась в сердце. — Сейчас они прославляют рождение Христа, а после будут кричать: «Распни!» Почему, чтобы жили тысячи, кто-то обязательно должен погибнуть?

— Пожалуйста, не думай об этом!

— И ты будешь радоваться и петь, — не слушая, продолжил он, стягивая перчатки и теперь до крови раздирая шрамы. — А больше всех отец…

— Генрих!

Теперь Марцелла смотрела со страхом: лицо побелело под румянами, на шее пульсировала жилка.

— Он отказался от меня, — сказал Генрих, облизывая высохшие губы. — Он сказал: всем будет легче, когда я… когда…

В горле заклокотало, глаза заволокло мокрой пеленой, и кто-то осторожно, вкрадчиво постучал в окно.

— Кто там? — встрепенулся он. Толкнув Марцеллу, подхватил револьвер.

— Где? — она будто не понимала.

— Вот, за окном… Кого ты ждешь? Любовника? Шпионов?!

Снова отдернул портьеру.

— Там никого нет, Генрих! Это ветер!

Выглянул — и впрямь, никого. Ни случайных прохожих, ни господ в черном, только на весу покачивались бумажные фонари.

— Генрих, прошу! — зашептала Марцелла, вновь обвивая его руками. — Я больше не принимаю у себя клиентов… только тебя одного… и никогда, слышишь? Никогда не доношу на тебя тайной полиции! Ты просто расстроен словами отца… его болезнью… приди же в себя!

Она настойчиво повлекла его к кровати. Генрих послушно шагнул следом и затрясся, увидев, как в глубине комнаты кто-то черный и страшный подался навстречу.

— Ты врешь! — вскричал он. — Здесь засада! Кто он? Отвечай!

Наставил револьвер. И черный, страшный тоже вскинул оружие.

Грянул выстрел.

Звон битого стекла и крик Марцеллы слились в режущую какофонию: от нее заложило уши, и Генрих застонал, сжимая полыхнувшую огнем голову.

— Прекрати! — услышал сквозь болезненную пульсацию. — Ради бога! Это зеркало! Зеркало, видишь?!

Генрих разлепил веки: напротив — страшный, черный, — стоял сам. В одной рубашке, без мундира, волосы дико всклокочены, глаза — сплошные провалы.

— Чудовище, — произнес двойник и дернул серой щекой. — Убийца! Всем будет легче, когда ты сдохнешь! — и выстрелил снова. — И Карл! — звон стекла и новый выстрел. — И Мария! — снова! — И Рудольф! — выстрел! — И Генрих Эттин…

Его сшибло с ног. Жалящие поцелуи, как укусы, осыпали пылающий лоб, щеки, подбородок.

— Бедный, бедный… — шептала Марцелла, вжимаясь в Генриха и дрожа вместе с ним. — Ты совсем потерян. Кто поможет тебе? Может, та женщина? Баронесса?

— Не впутывай ее, прошу, — с легким раздражением ответил он, блуждая по комнате затравленным взглядом. — Она ангел! И я не покажусь ей в таком виде… предатель и трус… убийца!

— Ах, Господи, как же мне привести тебя в чувство?!

— А стоит ли? Не лучше ли сойти с ума и ждать? Тогда не будет ни горечи, ни страха… Или исчезнуть… Да, вот ответ!

Он крепче сжал револьвер, поднес к лицу — сталь тускло поблескивала, холодила губы.

— Уйдем вместе, Марци? — прохрипел Генрих, выстукивая зубами нервную дробь. — Сначала ты… Одним ударом покончим!

И развернул дуло в лицо Марцелле.

— Нет! Не смей! — завизжала она, острыми ногтями полоснув по запястью. Пламя прорвало кожу, перекинулось на постель. От неожиданности Генрих отпрянул и выронил револьвер.

— Ты спятил! — Мерцелла немедленно сдернуло покрывало, свернула в комок и принялась топтать его ногами, повторяя: — Перестань, перестань, перестань, Генрих!

Потом заплакала, в бессилии опустившись на ковер. И Генрих подсел к ней, уткнув мокрое лицо в ее колени и, кажется, заплакал тоже.

— Я больше не хочу… никого травмировать, Марци, — задыхаясь, говорил он, не заботясь о том, слышит ли его женщина. — И больше не хочу жить. Если отец считает… если все считают!.. что мне лучше умереть… я умру…

— Никто не умрет, — отвечала Марцелла, глада его по спине, плечам, щекотала жарким дыханием затылок. — Успокойся, слышишь? Хочешь, я сыграю тебе? Я буду играть все любимые песни… И мы выпьем вина… ты уснешь, мой золотой мальчик, и проснешься уже здоровым… и все будет хорошо, вот увидишь!

— Да, — сглатывая соль, повторил Генрих, и вытер лицо рукавом. — Все будет…

Поднявшись, тяжело прошел к креслу, снял со спинки впопыхах брошенный мундир. Из внутреннего кармана выпал футляр.

Единственное средство, усмиряющее дурную кровь. Лекарство от жизни.

— Сделай мне укол, Марци, — сказал, в бессилии опускаясь на кровать. — У тебя такие нежные руки…

И сначала следил, как белая смерть наполняет шприц, требовал: «Еще, еще!», а потом, когда в пузырьке ничего не осталось, просто прикрыл глаза и ждал.

Так ждет приговоренный на эшафоте. Теперь не страшно, правда? Теперь хорошо…

Теплая волна казалась изнуряюще бесконечной, и Генрих, все больше погружаясь на глубину, пожалел лишь о том, что Маргарита не увидит его на мессе.

— Скажи… — едва разборчиво вытолкнул он, захлебываясь словами и пеной, — что я ее…

И перестал дышать.

Особняк на Лангерштрассе, затем Собор Святого Петера.

Дурное предчувствие настигло Марго, едва она сошла с подножки экипажа. Старый особняк недружелюбно поблескивал стеклами, точно корил ее за долгое отсутствие. На пороге — грязные следы и дверь отперта.

Она замешкалась, не зная, войти или броситься назад, кликнуть не успевший отойти фиакр, помчаться прочь — в полицию, а лучше в Авьенский университет, а лучше в Ротбург. Но грызло беспокойство за Родиона и Фриду.

Марго толкнула дверь и вошла, жалея, что оставила привычку носить с собой стилет.

Ее встретил незнакомец, коренастый и хмурый, с изъеденной оспинами лицом, враждебно глянул из-под потрепанного котелка. Марго ощутила острую вонь лука, бифштекса и дешевого шнапса. Вскрикнув, она подалась назад, нашарила пальцами что-то твердое, костяное. Взмах — и рябой отскочил, подвывая и потирая ушибленное плечо.