Железный старик и Екатерина (СИ) - Шапко Владимир Макарович - Страница 29

     Значит, завещание на квартиру написал постороннему человеку, мальчишке. Как баба подпершись рукой, Финеев смотрел на безрассудного старика. А тот, смахнув салфеткой с губ, уже рассуждал:

     – Знаете, Валентин, вообще-то только дети делают нас людьми. Общение с ними. Приходится подтягиваться, стараться быть лучше, чем ты на самом деле. А так, кто ты есть – желчный, никому не нужный старик. Никто тебе не пишет, не звонит. Тебя нет. Ты невидим… У вас есть дети, Валентин?

     У Финеева не было детей. Он удивился такому рассуждению старика. Можно сказать, простился с квартирой и не унывает. Смотрел на старика, как будто тот уже квартиру потерял. Безвозвратно. Жалея, хотел даже расплатиться за всё, что съели и выпили. Однако новоиспечённый бомж не позволил. Ни в коем случае, Валентин! Сам начал выкладывать купюры официантке на стол. Этаким завсегдатаем, кутилой. Потребовал ещё сто грамм. На посошок, девушка!

     Сидели дальше, разговаривали. Финеев рассказывал о себе:

     – Я ведь бизнес имел, Сергей Петрович. Четыре года был директором небольшой фирмы. Да компаньон кинул. Свинтил со всеми деньгами. Где-то в Америке сейчас. Пытался ещё раз подняться. Уже один. Не вышло. Вот и в завхозах оказался.

     Финеев загрустил, подпёрся кулаком:

     – Мы ведь живём по принципу русского человека, Сергей Петрович. По единственному. Дают – бери. Бьют – беги. Отвечать ни за что не можем, не умеем. Какой тут к чёрту бизнес.

     – Валентин! Не грустить! Поднимешься! – уже приказывал Дмитриев. – Всё у тебя в порядке! Не грустить!

     Пятясь, хватаясь за стулья, – поднялись. Как бы в бизнесе. Как бы каждый в своём. В кафе уже бомбила музыка из чёрных ящиков. Возле эстрады самозабвенно толклись мужчины и женщины.

     К гардеробу шли с добрыми улыбками хорошо оттянувшихся забулдыг, осторожно обходили столики с весёлыми людьми. Один – старый, высокий, с пластиковой папкой в руках, другой – сравнительно молодой ещё, невысокого роста.

     Под сахарными звёздами, словно разбивая их вдрызг – ударились и поцеловались. Дали клятву, что завтра встретятся здесь же. Сергей Петрович! Валентин! И пошли в разные стороны.

<p>

 </p>

     В верхнем ящике стола вздрюченный алкоголем Дмитриев видел всё преувеличенно чётко, рельефно. Затёртые купюры казались свежими, новыми. Даже хрустящими. Свернувшаяся нитка мутного жемчуга – будто бы сияла.

     Как мусор – сдвинул всё влево, аккуратно положил пластиковый файл с документами. Жемчуг выдавился на край папки. Но это ничего. Будь Надежда жива – одобрила бы всё.

     Вытянул всю нитку. Полюбовался её сверканием. Этот жемчуг купил жене на годовщину свадьбы. В ювелирном на Ленина.

     Сидел на диване. Перебирал жемчужины будто чётки.

<p>

<a name="TOC_id20241014" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>

<a name="TOC_id20241015"></a>3

     Из Уфы приезжали на свадьбу мать и отец. Гобоист Пётр Петрович Дмитриев, отыграв под сценой театра двадцать пять лет, был уже на пенсии. Мать продолжала работать. Всё ещё одевала певиц-толстух.

     Посреди шумной свадьбы во дворе дома на окраине они сидели потерянно, забыто. В самом конце длинного стола. Отец сильно постарел. Плешивая голова его с буйными когда-то волосами (не хуже даже, чем у самого Шавката Нургалиевича) теперь походила на выдутое осенними ветрами гнездо. Мать, как птица этого гнезда, прижималась к отцу, держала его руку.

     Умеренно пьяный, счастливый, Дмитриев всё время подходил к ним и, приобняв, словно бы показывал на свою брошенную невесту. На другом конце длинного стола. Мол, вон она, моя невеста, по имени Надежда. Моё счастье. Сейчас, правда, хмурится она от того, что я её оставил. Но с ней пройдёт. Уверяю вас! Смеясь, возвращался обратно. Под крики «горько» крепко целовал вскочившую Надежду. Точно глушил её недовольство гранатой. Падал на стул и махал родителям. Видели, всё обошлось. Смекалка. Русская.

     Под весенним необъятном небом кричал, пел и чокался весь педагогический коллектив металлургического техникума. Во главе с самим Петранюком, директором. После криков «горько», когда невеста классически сомлевала в объятиях жениха, все вскакивали, снова чокались, пили, падали и закусывали. Один Петранюк был недвижим. Раздувшись от винных паров и важности, солидно говорил через стол гобоисту и его жене, постукивая пальцами по скатерти: «Спасибо за сына. Отличного воспитали специалиста». Отец и мать готовы были плакать. Хотя всегда хотели, чтобы сын стал музыкантом, а не «отличным специалистом» неизвестно по чему. Могли бы рассказать, что сын в своё время окончил музыкальную школу-десятилетку. По классу скрипки. Окончил блестяще. Но после армии почему-то поехал в Свердловск и поступил там во ВТУЗ при Уралмашзаводе… Могли бы рассказать… Но не смели. Никто бы их за этим столом не понял. Даже уважаемый товарищ Петранюк.

     При прощании на вокзале Пётр Петрович опять шмыгал, раздувал свои крупные ноздри. Он словно чувствовал, что видит сына в последний раз. Был он в длинном плаще и широкополой шляпе карбонария. (Не иначе мама так одела.) Сын обнимал его, искренне обещал приезжать в Уфу чаще. Как на гаранта, показывал на жену, которая уже нашла общий язык со свекровью, и они шептались о своём, о женском.

     Шли и махали уходящему поезду. «Какие у тебя хорошие мама и папа, – говорила Надежда. – Почему ты не рассказывал о них?» Дмитриеву сдавливало горло. Он и сам не знал – почему.

<p>

 </p>

     На похоронах отца, когда заколоченный гроб стали опускать в могилу, Дмитриев начал закидывать лицо к небу. Словно искал там отлетевшего с земли отца и не находил, не видел от слёз. Завывшую мать увёл от могилы, спрятал у себя на груди.

     Меж чёрных деревьев и могил осеннего кладбища стоял весь оркестр театра с обнажёнными головами. Шла длинная очередь к ещё не зарытой могиле, и каждый бросал в неё горстку земли. Седой, весь белый Шавкат Нургалиевич дирижировал духовой частью оркестра. Дирижировал одной рукой. Потому что другой всё время выдёргивал из кармана плаща платок. Из духовиков не играл один лишь дядя Боря-фаготист. Он стоял возле могилы друга. Плакал. Осенний ветер налетал, раскачивал деревья, набитые галками.