Укротить ловеласа (СИ) - Сойфер Дарья - Страница 3

И где все семь лет музыкалки прятались под округлыми щеками эти резко очерченные скулы? Откуда взялась эта крепкая шея с острым кадыком? Неужто Римма Ильинична перестала печь знаменитые рисовые пирожки и румяные шанежки, от которых Надя мечтала поселиться у Барабашей? Куда делись затравленный взгляд и сутулая, чуть подпрыгивающая походка?

А потом, когда отгремели жидкие аплодисменты, и откашлялась старушка в последнем ряду, Платон заиграл. Точнее, играл не он один, но Надя не слышала ничего, кроме густого плача виолончели. В руках Платона инструмент пел. Окутывал сочными тембрами все существо, добирался до самого нутра и доверительно изливал душу.

Сколько раз Надя бывала на концертах? Пора бы уже привыкнуть, следить за техникой и не впечатляться так, будто перед ней только распахнули врата в мир классической музыки. Но в тот вечер Надя забыла и о работе, и вообще обо всем. Сердце болезненно сжалось, словно виолончель пела только для нее, словно знала все Надины обиды и горести и утешала ласково: «Поплачь, милая. Я с тобой».

Наде казалось, что чья-то теплая рука гладит ее по макушке, что она снова стала маленькой девочкой, а любимая бабушка ее жива. И можно посидеть рядом, поджав ноги и уткнувшись носом в цветастый фартук, который пахнет мукой и еще немножко — хозяйственным мылом, и послушать старинную колыбельную.

Платон не играл ноты: он жил мелодией, слился с ней, будто прямо здесь и сейчас рождался под его смычком этот ре-минорный ноктюрн. Надя смотрела, как Платон покачивается, охваченный музыкой, как поблескивает от пота его лицо, вздуваются на шее вены, а волосы падают на лоб. Так выглядит человек, усмиряющий стихию.

Когда отзвучали последние аккорды, Надя судорожно втянула воздух и поняла, что ее щеки мокрые от слез. Такого с ней еще не случалось. И еще до того, как первый благодарный слушатель хлопнул в ладоши, Надя знала: она костьми ляжет, но перехватит Платона до того, как его откопают другие агенты.

Он был со всех сторон идеальный клиент. Мало того, что играл, как Ростропович, так еще и понимал: без помощи импресарио ему не пробиться.

В стране, где агентский бизнес трудно назвать процветающим, музыканты средней руки предпочитают сами заниматься организацией концертов и гастролей. Как минимум, чтобы не терять процент от и без того мизерного гонорара. Ну и традиционная русская недоверчивость: того и гляди облапошат! Наш человек на все горазд: деньги в трусы зашьет от воров и кризиса, от эпидемии бусы из чеснока повесит. Подумаешь, устроить себе концерт-другой!

Именно поэтому Надя и наблюдала, как пропадают в безденежье и безызвестности талантливые музыканты. Не сел в Большой театр на хорошую зарплату — все, пристраивайся в крематорий на похоронах играть. Потому что трудно творческому человеку вертеться, как носок в стиральной машине, влезать в каждую щель и заговаривать зубы нужным людям.

А Надя… Она как будто для этого специально росла в большой семье. Мама, сама того не подозревая, давала средней дочери мастер-классы по выживанию в этом большом и суровом мире. Выбить очередную субсидию? Льготную путевку в приличный лагерь? Продвинуться в очереди на квартиру? С мясом выдрать у властей бесплатный земельный участок? Да после этого Надя могла, не моргнув глазом, уделать самую матерую паспортистку. Что уж говорить о рядовых директорах концертных залов?

За пару минут, пока Римма Ильинична вела Надю в гримерку, еще до того, как Платон широко улыбнулся и выдал «Ого! А ты совсем не изменилась!», Надя успела мысленно узреть грандиозный триумф, который ждал ее с Платоном. Команда мечты — вот, как их следовало назвать. Его богоподобная игра, помноженная на ее деловую хватку, — и мир, дрогнув, упадет к их ногам.

Надя не учла одного: вместе с лишними килограммами Платон потерял всякую совесть. Временами он вел себя мило и душевно, снова становился ее трогательным другом, почти родным человеком. А временами, когда кровь отливала от его мозга вниз, заставляя последний иссыхать от феерического идиотизма, Платон устремлялся на поиски приключений за стрелкой своего природного компаса. Кобелировал, если коротко. И тогда, — даже не со зла, а просто в тестостероновом тумане, — Платон забывал обо всем. О концертах, репетициях, встречах. О том, что если ты-таки явился на репетицию, то хорошо бы захватить ноты. И без смычка играть на виолончели довольно затруднительно.

Из агента, из уважающего себя концертного директора, Надя постепенно превратилась в няньку. И как Римма Ильинична, столько сил отдавшая образованию сына, забыла втемяшить в его талантливую башку, что чужих теть трогать не надо, потому что от этого бывают болячки?

— Зря ты сказала ей, что ты моя жена, — Платон выдернул Надю из печального прошлого, чтобы погрузить в не менее безрадостное настоящее. — Это выставляет меня в дурном свете.

Надя чуть не поперхнулась, — было бы чем. Из-за того, что пришлось нестись к Платону через весь город, не успела даже позавтракать.

— А ты собирался ей перезвонить?

— Ну… — Платон задумчиво наморщил лоб: Надя так и видела, как у него перед глазами высвечивается шкала женской привлекательности. — Вряд ли.

— Тогда скажи спасибо, не придется оправдываться, — она швырнула в чемодан несколько пар носков и с облегчением застегнула молнию: одним делом меньше.

— Как думаешь, это злокачественное? — вдруг донеслось ей в спину.

Надя обернулась: Платон сидел на кровати, натянув джинсы по колено, и задумчиво разглядывал родинку на левом плече.

— Ты долго будешь одеваться? Серьезно, у меня племянник быстрее в садик собирается.

— Не помню, она раньше у меня была или нет… Не знаешь хорошего дерматолога?

У Нади во рту бурлили всякие разные слова в адрес «злокачественной» родинки Платона и хождения по дерматологам. Но слова эти пришлось проглотить: хоть что-то. Такими темпами дожить до полноценного завтрака Наде удастся уже ближе к ужину. Опыт подсказывал ей, что проще успокоить Платона, чем спорить с ним, да и на споры у Нади не было ни сил, ни времени.

Поэтому она подошла к мужчине, в чьих глазах читалась тревога о неминуемой близкой кончине. Ох, как же хотелось отхлестать его, отлупить от души, чтобы привести в чувство! С какой старательностью и методичностью он испытывал ее терпение!

Надя глубоко вздохнула, подождала, пока кислород пробежит по организму и соберет излишки ярости, а потом склонилась над плечом Платона. Родинка была самая обыкновенная. Ничем не выдающаяся. Посредственная донельзя. А кроме того, она была у Платона еще с детства.

Но Надя почему-то замерла, пытаясь это сформулировать. Она знала, что должна что-то сказать Платону, но не могла вспомнить, что именно. Взгляд упрямо пополз от родинки дальше по плечу к крепкой шее и ключичной впадинке, где застыла последняя капля воды, которую почему-то очень хотелось подцепить кончиком пальца.

И Надя бы так и сделала, к вящему своему стыду, если бы в эту самую секунду телефон в ее заднем кармане не грянул трелью.

— Да! Это меня! — судорожно пробормотала она, хватаясь за гаджет.

— Я в курсе, — Платон бросил на нее озадаченный взгляд: мол, может, это не меня стоит показать специалисту? — Телефон же твой.

— Ага!

Надя хотела мазнуть пальцем по экрану, чтобы ответить, но телефон выскользнул из отчего-то вспотевшей ладони и с глухим стуком упал на ковер.

— Я… Я сейчас…

— Давай я…

Они пробормотали это одновременно, но Надя так спешила нагнуться первой, что не рассчитала и коснулась рукой того, что трогать никогда в своей жизни не планировала. Не в смысле вообще, а в смысле у Платона.

— Извини, я… — Наде показалось, что она вот-вот задохнется. — Я отвечу… — телефон все же удалось подцепить дрожащими пальцами, и Надя ответила на звонок, прочитав имя Саши, но не сразу заметив, что набрал он ее по видеосвязи. — Привет, милый.